Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Дорогой, — проговорил Цагеридзе, подойдя к Михаилу, — я долго стоял и смотрел, как ты работаешь. Почему я считал, что у тебя нет никакой специальности? Соблазнял тебя и Петухова пойти в мотористы. А ты плотник. Превосходный плотник! Зачем скрывал?

Михаил легким движением бросил топор вперед, и он аккуратно, носочком, воткнулся в бревно.

— Да нет, никакой я не плотник, — сказал, заправляя рубашку, выбившуюся из-под пояса. — Так, только пробую. А вообще над деревом работа мне нравится. Лучше, чем над железом. Там скрипу больше. А я железный скрип не люблю. Передумал я насчет моториста. Столяром бы — вот это поинтереснее!

— Хорошо, поставлю в столярку, как только с «головками» развяжемся и снова дома строить начнем. Даже специально с резьбой что-нибудь тебе закажу! Сделаешь?

— Не резал, — сказал Михаил. — А почему не сделать? Другие же могут. Почему я не могу? Руки у меня свои, слушаются. Так я считаю, Николай Григорьевич: пойдешь — и придешь!

— Очень вошел топор тебе в руки!

— Взял бы другой инструмент, может, тоже вошел бы. Откуда я знаю? Все пробовать надо. Может, я часы починять могу. Или турбины монтировать, собирать. Хотя и не люблю, когда железо скрипит. Мне вот сейчас позарез хочется с радистом рядышком посидеть, к телеграфному ключу приучиться. Можно?

Цагеридзе ответил, что непременно скажет радисту — пусть тот научит Михаила не только ключом стучать, но и вообще управляться со всей аппаратурой радиостанции.

Отходя, он с удовольствием думал, что бывают же люди с золотыми руками. Посмотрит — и сделает. У них не только голова, но как бы и сами руки думающие. Куренчанин как раз такой человек с золотыми руками. Хотя, наверно, и не понимает, каким превосходным качеством его наградила природа. Надо помочь человеку. Надо давать ему работы самые хитрые, самые сложные, какие только бывают на рейде. Пусть учится, проявляет смекалку, свое удивительное мастерство.

Вечером, за чаем, он с увлечением рассказывал об этом. За столом, кроме него, сидели Феня, Елизавета Владимировна, Баженов и Максим, забежавший «на огонек», по-видимому, после очередной маленькой ссоры с Женькой Ребезовой.

Максим ерзал на стуле, дожидаясь, когда Цагеридзе закончит свой рассказ.

— Ну, Мишка чего захочет — добьется, — заговорил он возбужденно. Знаю! Всю жизнь рядом с ним. Руки у него, это точно, золотые. Только ведь золото как попало тоже тратить нельзя. Мишка не зря хотел с рейда уйти. Да и я тоже. Развернуться тут не на чем. Вот хотя бы дамбу эту мы строили, запруду на Громотухе, а теперь «головки», «васильяновы колеса». Понимаете, Николай Григорьевич, ничего же от этого не останется!

— Почему ничего не останется? — изумился Цагеридзе. — Что человеком сделано — всегда останется.

— Ну-у… Чего там останется? Пройдет ледоход, и ни дамбы нашей, ни запруды на Громотухе не будет. Все растаяло, смыто, унесено. «Головки», «колеса» наши тоже с плотами уйдут. И посмотреть будет не на что. Разве только на щепки по берегу? А ведь как мы работали!

— Как же так — не видна будет наша работа? — возразила Феня. — Лес отсюда уплывет. Хорошо. Зато из него где-нибудь там, на Севере, построят дома. Или другое что-нибудь сделают. А это поможет никель добыть из руды, а из никеля… Словом, не знаю, как вы, Максим, а я нашу снежную дамбу, как гранитный памятник вечный, вижу. Это и плотина на Ангаре у Братской ГЭС, и рельсы на Южсибе… А вот о золотых руках, тут мне по-другому кажется. Я, Николай Григорьевич, никак понять не могу и простить не могу, когда «золотые руки» инструмент свой не любят. Он же помощник тебе самый близкий! Инструмент — твой ученик и твой же учитель…

— Мишка грубый инструмент не любил, — перебил Феню Максим. — Лом там или лопату. Такой инструмент, который он силой рук своих заставлял работать. А теперь он топор чуть не под подушкой держит. По часу каждый вечер оселком ему жало наводит. Лом любой возьми — он крушить лед все равно станет. А топор — это уже такой инструмент, что работает хорошо только всяк при своем хозяине. Это Мишке как же не понимать?

— Вы раньше, Максим, не так объясняли, — сказала Феня.

Максим покраснел, стал невнятно оправдываться, что раньше он сам неправильно понимал Михаила — вообще Мишку за последнее время совсем не узнать. При этом как-то странно взглянул на Феню. Тогда покраснела и Феня. И тоже стала оправдываться, заговорила, что руки у Михаила действительно золотые и работает он удивительно хорошо, но вот… словно бы какая-то жестокость к инструменту и даже к самой работе у него чувствуется.