Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Макся, ложись, — требовательно позвал Михаил. — Ложись. Ну!

…Феня вошла в тихую, темную избу. Свежий, холодный воздух, ворвавшийся за нею, заставил ярче вспыхнуть догорающие в печи дрова. Осторожно ступая, она приблизилась к столу, бесшумно ощупала его весь, нагнулась и также легко стала шарить руками по полу возле стола, у печки, всюду, где она раздевалась во второй раз. Иногда ей на лицо падали красно-желтые пятна — отблески из печи, и Максим видел, в какую жесткую, резкую линию сдвинуты у нее брови. Должно быть, она что-то очень важное потеряла или забыла. Не потому ли только она и вернулась? Но девушка не окликала никого, не спрашивала, ползала по полу молча. А Максим притаился на своей койке, как был в верхней одежде, в шапке, держа на коленях меховые рукавицы, и решал: если Феня разыщет то, что она здесь забыла, и вздумает снова уйти, он ей этого сделать не даст. Ни за что не даст!

Михаил похрапывал, прикидываясь, будто давно уже заснул.

Девушка поднялась с полу, распрямилась, досадливо переводя дыхание, распустила застежки полушубка и долго стояла неподвижно в теплой, дурманящей тишине. Потом она подтянула конец скамейки к столу. Села, вспугнув стайку немых бледно-желтых пятен, упавших из круглых отверстий печной дверцы на ее валенки. Неслышно положила руки на стол, еще помедлила и опустила на них голову.

Куржак сеялся такой же, как ночью, и так же дымился текучей наледью Ингут. Прибрежные кусты и деревья совсем обросли длинноиглистой мохнатой кухтой. Сухие плети дикого хмеля казались гигантскими канатами, протянутыми через дорогу, тяжелыми и грозными, но когда Феня набегала на них, — они рушились с тихим шелестом и обращались в маленькие горстки невесомых ледяных блесток.

Нет, нет, кроме как по мосту, через Ингут нигде не перебраться! И нужно выбирать только: идти ли в обход, к развилке от старой дороги на Покукуй, или махнуть напрямую через Каменную падь. Да-а, вот какая получается теперь арифметика… Всего бы ей пути до рейда чуть-чуть побольше десяти километров. Если бы она перешла Ингут у домика, где живут «эти», получилось бы около восемнадцати километров. Если она пройдет к мосту через Каменную падь, наберется уже до тридцати. А с обходом и все сорок пять. Дуга вытягивается все больше и больше! Решай, девушка!

По дороге идти куда легче, но ведь и лишних ни много ни мало, а целых пятнадцать километров. «Этот» говорил: «Через Каменную падь, кто не знает пути, не пройдет». Кто же еще тогда знает, если не она! Правда, зимой не часто случалось здесь хаживать, а летом сто раз все кручи излазаны: все камни, все тропы знакомы. Трудные тропы. А зимой их и вовсе нет. Но чего ей бояться? «Федосье на тонких ножках»… Феня презрительно усмехнулась и повернула в глубь тайги, к Каменной пади.

Ей было тепло, хотя мороз ни капельки не стал меньше. Она славно разогрелась на быстром ходу. А к тому же ее жгло еще и яростное возмущение кличкой, которую так свысока и небрежно дал ей Михаил. Зачем и зачем только зашла она в этот дом! Измаялась, правда, вчера она здорово, но все же куда приятнее было бы всю ночь шагать по морозной тайге одной, чем так вот переночевать в тепле с «этими». И в слова «эти», «этот» Феня вкладывала всю ненависть, на какую только была способна, — лютую ненависть к Михаилу.

Еще с вечера, когда его не было дома и Максим болтал взахлеб всякую чепуху, показывая фотографии и расхваливая на все лады своего друга, у Фени возникла к нему какая-то неприязнь. Она уже тогда не видела двух равноправных друзей. Мишка, как с ласковым восхищением беспрестанно называл его Максим, обязательно выдвигался вперед, заносчивый, самодовольный, а Максим только пристраивался к нему там, где оставалось место. Фене случалось уже встречать таких друзей, когда один — это голос, а другой — его эхо. Терпеть не могла она парней, которые всюду водят за собой живые колокола своей славы. Ох, знала бы вчера она, что в углу стоит именно кровать Михаила! И надо же было улечься как раз на нее!

Все человеческие имена хороши, но почему же так смертельно обидело это — «Федосья»? Да, конечно, только потому, что назвал ее так не кто-нибудь иной, а «этот». Он выговорил его как что-то грубое, бабье и нарочно прибавил «на тонких ножках», чтобы показать, что и бабы-то настоящей нет. Как он поиздевался бы еще, если бы знал, что по паспорту она пишется Афина Павловна Загорецкая! Отец с матерью зовут ее уменьшительно Фина, а люди переделали по-своему, попросту — Феня.