Андрей Скалон: Панфилыч и Данилыч

Некованых же копыт или сбитых холок у Кешкиных лошадей не водилось.

Кешка Косой – конюх свиносовхоза, тощий дерганый мужик, – прозван косым неправильно. Он не косой, а кривобокий. Издали, когда поднимается из конюшни в контору совхоза, он напоминает паука, идущего косо вверх по стенке, коси-коси-ножку. Кособокость, впрочем, не мешает ему хорошо и долго ходить без груза, носить же тяжести ему плохо. Известно всем также, что Кеха отличается загадочными мужскими достоинствами, от которых проистекли в свое время и кособокость – кольями потчевали его ревнивые мужики, – и страшные разрушения в его собственной семье: жена его сожгла дом соперницы, когда они жили в Задуваевой. Спрашивали иной раз мужики, за что его бабы любят, в ответ на это Кешка мрачновато шутил: «От ужасти».

На бродах лошади робели, фыркали, пили быструю горную воду, понукаемые, отрывались на минуту и снова приникали, втягивали воду насосным движением недристой брюшины, потом, тяжело вскинув головой и звякнув удилами, решительно вступали в каменистые речки, бултыхали копытами, разбрасывая далеко летящие брызги, шатались под навалившимися на вьюки охотниками. Собаки перебредали выше по течению с оглядкой на людей, на виду долго тряслись-отряхивались на берегу и снова кидались по тропам дальше: соболями пахла дальняя дорога, гоньбой, страстью – веселила собачье сердце.

Мужики потели, уставали. Хватило запалу на три часа – пришлось садиться за еду, за выпивку.

– Вот если бы тут, на прямом-то пути, поставить избушку, тогда и здесь кругом можно ходить, – сказал Михаил, генеральски глядя вниз, на таежные позиции.

– Это уж ты будешь ставить, – отозвался Панфилыч добрым голосом, – когда меня не будет.

Зря. Попромышляем ишо вместях. Рано вам собирываться, спина-то вон кругла!

– Кругла-то кругла, да только котомочек, как раньше таскал, теперь не таскать.

– Ну, или на Девкиной горе поставить. Хорошее место, можно и там промышлять. Я мерекаю, тайга во как широко откроется. Хоть ишо участок нарезай.

– Опять выходишь дурак.

– Сразу дурак! У вас другого слова нету, одни синонимы.

– А умный?! Умный?… Это, сказать к примеру, будто тебе замок на анбаре. А ты – открывать тайгу! Запомни, Миша, три дня лучше заходить, да спокойнее быть. Подальше положишь, поближе возьмешь. Спроси вон у Иннокентия, верно?

– Верно, хозяин.

– Ее, наоборот, закрывать, чтобы духу человечьего не было. Юрку-то помнишь, охотоведа?… Карасева-то?… Нарыскивался все ко мне в тайгу. Мы еще с Поляковым охотились. Ну, я его сводил…

Кешка захохотал на слова Панфилыча.

– Поводил я его. Ой, поводил! По гарям-сухостою, по колоднику… Конечно, солнышко смотрю, чтобы не упало, не показало бы ему путя. Идет, глазами хлопает. Вроде, дескать, эта сопка мне что-то напоминает! А я ему в глаза – ты чо, паря, не смеши, должно, тебе неудобно перед простым-то охотником, дескать, неграмотным! Смеюсь над ним в этих словах и прочее, а он не понимает. Ночью очки наденет, в карту уткнется, пальцем шарит, маршрут определяет. А я слово скажу – и вся уверенность у него насмарку. Во как надо. Попробуешь потом, без Петра-то, без Панфилыча, дак скажешь. Зря, скажешь, над стариком надсмешничал, не слушался.

– Ну кто насмешничал? Что я такое сказал? Просто так, в рассуждении тайги, дескать…

– Умные люди в своей тайге всегда темноту наводили, иначе добра не будет. Князя возьми – вот уж не ошибешься, правдивая душа была, зато и нету ему теперь доли в наших тайгах. А ведь большой охотник был, Князев-то. Первый он мой учитель по пушнине. «Хороший из тебя охотник выйдет, Петра!» – все мне так говорил…

Михаил знал всю историю с Князевым и какой уж раз удивился дару Панфилыча – сверхъестественному, колдовскому – врать в глаза: ведь Панфилыч своими руками помогал Полякову давить Князя!

Эта способность врать в глаза даже пугала Михаила, он в таких случаях и сказать-то ничего не мог, старался только уйти куда-нибудь подальше: видно, характер слабый, стыда не переносит.

– Бросил тайгу здешнюю и ушел.

– А ему и не надо, – вмешался Кешка, слышавший про Князева именно эти слова, – ему что Шунгулешские, что Замайские тайги, что за Пределом жить, – Кешка махнул рукой в сторону белевших на горизонте вершин Предела.

Отсюда хребет этот казался не таким страшным: белая легкая гряда с тремя конусовидными головами поднималась из мелкосопочных волн, а если бы не молва, то и совсем симпатичные белки.