– Так, значит, считаешь? – спросил серьезно Попов. – Так ставишь вопрос?
– Да брось ты дурака валять. Послушай. Юность была какая! Война. За Родину воевали. Друзья были какие! Женщины какие нас любили! И работа по душе, и успех мы знали. И дети есть. Судьба есть.
– Считаешь, уже всё?
– Да не все, но главное уже было.
– Не удивил, – сказал Попов, подумав. – К нашему возрасту надо же что-то сделать, чтобы основное уже было. Это нормально. Вопрос: есть ли у нас, у меня, к примеру, ядро это?
Ему вдруг ужасно жалко стало себя, растраченных дней, он поразился своей разболтанности, лени, хотя всегда считал себя работником.
– Работать надо, – сказал он жестко. – Вот это верно. Как нам старик Петя всегда говорил? «Поталантливей, ребята, поталантливей!» Ну, давай выпьем этой кислятины.
Они чокнулись краешками тяжелых бокалов, отпили, и Сергей, неожиданно для самого себя завладев разговором, продолжал:
– Это ты верно говоришь, нужно успеть побольше. Жизнь-то не ждет. Пускай ты сделал уже что-то, надо еще, и получше. Надо пользоваться тем, что не погибли, не умерли, а живем, надо же это оправдывать. У меня на даче, за забором, Сенька Глухов, вот у них дед, семьдесят семь годов, крепкий дед, дай ему бог здоровья. Вот слышу, говорит внуку, а внуку младшему десять лет, – ох-хо-хо, говорит, тебе жить, а я, говорит, уже на финише.
– Телевизора насмотрелся, – вставил Игорь. – С Олимпиады.
– Да. Ты, говорит, когда жениться станешь, из меня уже береза вырастет. А пацан стоит, глазами хлопает, не знает, что сказать. Ну, зло меня взяло. Что ты ноешь! Ты ведь, думаю, в более выгодном положении. Живи еще двадцать лет, на здоровье, но ты ведь жизнь прожил, а это прекрасно. Все у тебя было, А с ним еще неизвестно что будет. Может, он завтра умрет или утонет, ничего не испытав.
– Верно, – согласился Игорь. – Со временем нас волнует не кто раньше или позже помер, а кто сколько жил. Возьми Васильева Федора. Восемьсот пятьдесят тире семьдесят три. Двадцать три годочка, всего-то навсего! А, скажем, Илья Ефимович? Посмотришь в словаре, – ага, значит, восемьсот сорок четыре и девятьсот тридцать. Прикидываешь машинально – восемьдесят шесть, так? И сердце радо. А кто раньше, кто позже – это дело второе, так уж устроено.
Сергей посмотрел на худощавое, такое дорогое для него сейчас лицо Игоря и негромко спросил:
– А мою дипломную работу помнишь?
– Конечно, – удивился Игорь. – И захочешь забыть – не дадут. Каждый год какой-нибудь журнал воспроизводит. Но я и без этого помню. И «Стучат?» тоже.
Да, все есть, выставки, имя приличное. Но все-таки всерьез остались две картины. И первая – как сейчас ни удивительно – это его диплом.
Он ее задумал давно, на втором курсе, но не торопился, сдерживал себя, чувствовал, что это будет не рядовая работа. Она подолгу стояла у него перед глазами – каждый раз по-другому, не так. Там были две фигуры – молодая женщина и солдат. Солдатом он твердо решил написать по памяти Колю Ермачкова, погибшего в самом конце войны в Чехословакии, чтобы Коля остался жить хотя бы на его холсте. Женщину он бы мог написать из головы, но у них было принято обязательно писать с натуры, и самому хотелось, чтобы вышло подостоверней. Институтские натурщицы, которых они без конца писали и рисовали на занятиях, в различных постановках, явно не годились. Он присматривался к девчонкам со своего и с других курсов, к соседкам по двору, но подходящей не было. Можно было писать ту или другую, но не находилось безусловной, единственной. Он раньше читал о мучительных поисках художниками натуры, но как-то не принимал этого вполне всерьез. Сейчас это занимало и задевало его все более.
В тот счастливый январский день, в воскресенье, он ехал в гости. Проезд в трамвае стоил еще пятнадцать копеек. Вагон был насквозь проморожен, жутко скрипел, на окнах пророс густой мохнатый иней, а с улицы сквозь него пробивалось солнце. Лютые, прочные стояли тогда зимы. Или просто мы были скверно одеты? Англичане говорят: «Плохой погоды не бывает, бывает плохая одежда». Он был в шинели, на брюках латки. Мать исхитрялась ставить их так здорово, что они были почти незаметны, не то что теперешние кожаные заплаты на Витькиных джинсах.
Он не видел, как она вошла. Обернулся – она уже стояла на площадке.
Сперва она ничем его не поразила. На ней была беличья шубка, а руки спрятаны в беличьей муфте, – сейчас такие почти не носят.
Эта муфта была слегка поновей шубки, – видимо, хозяйка брала ее с собой не всегда, а только в сильные морозы. Голову покрывал пушистый белый платок, на ногах белые бурочки. И чем дольше смотрел на нее Сергей, тем дольше хотелось смотреть. Ее миловидное, поначалу показавшееся ему заурядным лицо привлекало необъяснимой прелестью. Оно вызывало в душе доверие.
Читать дальше