Константин Ваншенкин - Повезло

– Садись уж, раз пришел, – ответила знакомая, и он сел на лавку, но рядом с другой, потому что стоял к ней ближе. А та с другой стороны обхватила ее за шею и стала шептать что-то в самое ухо, заходясь от приступов смеха. Смех мешал ей, она никак не могла договорить, вскочила и побежала вдоль стеночки, попадая под дождь, сгибаясь от хохота и, повернувшись на углу, помахала им.

– Чего это она дурью мучается? – спросил он неодобрительно.

– Она не над тобой, не обижайся.

Дождь заметно усилился. Они сидели рядом на лавочке, под козырьком крыши, с которого стекала вода, как бы огражденные этой стеной дождя от мира. Расположение, землянка, рота, уже вернувшаяся с наряда и отдыхающая, – все это было почти так же далеко, как дом, как домик с балкончиком.

– Что ж не спишь, солдат?

Он ответил от кого-то слышанным:

– Царствие небесное проспать боюсь. А ты?

– Не спится.

Внезапно над мокрыми крышами, легко пробив пленку дождя, мощно возник широкий луч прожектора. И с другой стороны, и с третьей тут же, будто спохватившись, всплыли такие же голубые клубящиеся столбы, и в их скрещении, в световом прожекторном поле, обнаружился маленький самолетик. И в следующий миг прожектора разочарованно погасли, втянулись, хотя глаз, еще долго не мог привыкнуть, что их уже нет.

Там, вдали, за холодными мокрыми крышами, была еще другая Москва, с улицей Горького, Красной площадью и Кремлем, но туда он пока не доехал. И где-то, наверно, была настоящая любовь, до нее он в своей жизни тоже еще не добрался. Но и так можно было сказать, что ему повезло.

Стало холодно и сыро, Саманин привстал, поправляя шинель, и неожиданно для себя набросил шинель и ей на плечи. Удивительно легко и свободно он обнял ее под шинелью за спину, и его рука просунулась к ней под мышку, коснулась ее груди и осталась там. И он сидел, замерев и не веря себе, что это он сидит вот так, и сама рука его не верила, что она лежит на ее большой теплой груди. Он потянулся к ее лицу и ткнулся губами в ее сухие сжатые губы.

– Ты что, выпил, что ли? – спросила она.

– Пойдем ко мне в машину, – сказал он тихо, – там тепло.

– Ишь ты, быстрый какой!

И они сидели, прижавшись друг к другу, под его шинелью, и дождь свисал с козырька крыши, ограждая их от мира.

(Как он был тогда безжалостно молод, той дождливой московской ночью, в том далеком году.) Они сидели, прижавшись друг к другу, но набитый карман его шинели мешал ей, упираясь в ногу, – Ты чего ерзаешь?

– Карман мешает. Что там, хлеб у тебя?

– Хочешь?

– Нет.

Он вытащил хлеб (там было еще граммов четыреста – на завтра), он отломил и убрал корку, а остальное разделил поровну. Они ели хлеб медленно и задумчиво, глядя в темноту на ближние мокрые крыши.

Теперь ему уже было как-то нехорошо опять просовывать руку к ней под мышку, и он просто обнял ее под шинелью за плечи. Думал ли он позавчера или вчера, что вот так будет сидеть здесь, ночью, в дождь, с девушкой. А другой рукой он взял ее за руку и перебирал ее пальцы.

– Рука у тебя какая маленькая, – сказала она удивленно, – меньше моей… Мне идти пора, мне утром на смену, – еще посидела немного и встала. – Ты еще здесь будешь? Приедешь?

– Нет, – ответил он спокойно. – Завтра обмундирование получим и на фронт.

– А…

Он хотел ее поцеловать, но почувствовал, что не стоило целоваться. Как-то это было ни к чему.

Она пошла вдоль стеночки по сухому и скрылась за углом. А он еще покурил, привычно держа цигарку под полой, чтобы не было видно.

В кузове было тепло и сухо. Беззвучно дыша, спал Митя Ополовников. В шоферской кабине разговаривали – тихо и серьезно.

Через месяц дивизия, заново обмундированная и вооруженная, находясь на острие наступления, прорвала глубоко эшелонированную оборону противника.

В тяжелых боях дивизия потеряла восемьдесят процентов личного состава.

1966