Валерий Осипов - Только телеграммы

— Подберите-ка слюни, Губин. Здесь вам не ясли. И вообще — хватит этих высоких материй.

— Но вы всё время думали о возвращении в Москву. И не с пустыми руками. И когда такой случай подвернулся, удав выпрыгнул из вас во всём блеске своих прежних возможностей.

— А мы ещё вернёмся в Москву.

— Вряд ли.

— Вернёмся.

— Нет.

— Поживём — увидим.

— Рассчитываете на слабую память?

— Наоборот, на сильную.

— Будто бы ничего не было, будто бы ничего и не запомнилось?

— Наоборот, было. Наоборот, запомнилось.

— Вам это невыгодно, Бондарев. Сильная память для таких, как вы, — лишние угрызения совести. Если совесть ещё осталась.

— Разговор зашёл слишком далеко. Пора его кончать. Вы не обвинитель, я не подсудимый. Да, есть у нас за кормой такие вещи, вспоминать о которых хотелось бы только со слабой памятью. Да, кое-где мы работали по-варварски, по-скифски, не жалея людей, забивая гвозди микроскопами! Но ведь, кроме этого, был ещё и настоящий энтузиазм, был порыв миллионов, были героизм и дерзания — разве об этом уже забыто? Ведь был Днепрогэс, была Магнитка, Комсомольск-на-Амуре, Сталинградский тракторный, Кузнецкстрой, московское метро — вот что такое сильная память!

— И тем не менее, Бондарев, не вам об этом говорить, вам уже не вернуться в Москву. Спрос на разговоры об энтузиазме, особенно в вашей трактовке, давно уже кончился. Вы со своей философией просто вышли из моды.

— Моды, как известно, определяются женщинами.

— И женщины уже донашивают ваш фасон. Ещё не могут отказаться от вас полностью, ещё тянутся к вам физически, по инерции, но нравственно они уже донашивают вас.

— Женщины и нравственность? Эх, профессор, что-то у вас там не в порядке с наукой, в вашем институте!

— Вот ещё одно подтверждение моим словам.

— Значит, донашивают нас женщины?

— Безусловно.

— Я бы не сказал…

— Я понял ваш намёк с самого начала. Как всегда, это был удар ниже пояса. И всё же…

— Ладно. Чтобы закончить эту дискуссию, которая, как говорили в старые времена, кажется, начинает постепенно перерастать в инструктаж, я назначаю вам через год свидание в Москве. Самое большее — через два. В моей приёмной.

На волне 5,7 метра. Прямой односторонней радиотелефонной связью. От Губина. «Вызываю Полозову. Повторяю: вызываю Полозову. Маша, говорит Губин, говорит Губин. Я нахожусь на центральной базе Владимирской экспедиции. Повторяю: нахожусь на центральной базе Владимирской экспедиции. Что с вами? Что с с вами? Где находитесь сейчас? Почему не вернулись на базу? Как поняли? Приём».

На волне 4,9 метра. Прямой односторонней радиотелефонной связью. От Полозовой. «Вызываю центральную базу Владимирской экспедиции. Повторяю: вызываю центральную базу Владимирской экспедиции. Говорит Полозова, говорит Полозова. Иван Михайлович, это вы? Повторяю: это вы? Подтвердите чем-нибудь, что это действительно вы. Как поняли? Приём».

На волне 5,7 метра. От Губина. «Маша, проходимость очень плохая — шумы, помехи. Повторяйте отчётливей, повторяйте отчётливей. Помните, как упал цейсовский бинокуляр в шестой лаборатории и сломал каблук на ваших туфлях? И как вы потом горевали — о туфлях, разумеется. Помните? Как поняли? Приём».

На волне 4,9 метра. От Полозовой. «Иван Михайлович, дорогой, спасибо. Повторяю: спасибо. Зачем вы прилетели с вашим больным сердцем? Зачем? Как поняли? Приём».

От Губина. «Маша, как чувствуете себя? Как чувствуете себя? Почему не вернулись вместе со всеми? Приём».

От Полозовой. «Иван Михайлович, всё хорошо, всё будет хорошо. Всё объясню при встрече… С рабочим Семеновым двигаюсь к колхозу имени Двадцатого съезда. На стоянках условно пробую метод в минусовых режимах. Возникают интересные мыслишки. Правда, без аппаратуры всё это несерьёзно…»

«Маша, Маша! Вы слышите меня? Мы пошлём за вами самолёт в колхоз Двадцатого съезда. Я прилечу сам. Как поняли? Приём».

«Иван Михайлович, не смейте этого делать. Слышите, не смейте! Во-первых, здесь очень низкое давление. Вы просто не имеете права лететь сюда с вашим больным сердцем. Во-вторых, я убедительно прошу вас (это сейчас моя самая большая просьба) ничем не одалживаться у Бондарева. Абсолютно ничем!»

«Маша, подумайте о своём состоянии. Зачем такой риск? Отбросив всё мелкое и временное, думайте сейчас только о главном — о будущем человеке, жизнь которого зависит только от вас».

«Иван Михайлович, то, что я делаю сейчас, для меня очень важно. Повторяю: очень важно. Кроме Бондарева, здесь ни у кого нет самолётов, а воспользоваться сейчас его помощью для меня органически невозможно. Понимаете, органически…»