Николай Кочин - Парни

— А коли это сожрем, за что цепиться прикажешь? Ты подумал ли про это?

У ней на гайтане в тряпице зашиты были деньги, вырученные за упряжь, за лошадь, за дом, да и сусеки были еще полны жита. Но и тут не перечил Иван жене. Уходил в город размыкать тоску, укреплял тын, который был не нужен, обрубал у яблонь сушняк, хотя с глубокой осени сады брали под стройку, лишний раз обметал двор, без нужды окучивал навоз, оставшийся после лошади, а когда нагрянула зима, очищал проулок от заносов, тропы разметал.

— Из пустого в порожнее переливать всяк может, — вздыхала жена. — От людей стыд, от шабров покор, поднять бы теперь отца, покойника, поглядел бы он на тебя одним глазом.

Иван горбился за столом, опуская глаза в колени.

— Пятый месяц без дела слоняться — сколько ж это сотен потерять?

Жена высчитывала на пальцах:

— В месяц мало-мало сто рублей, стало быть — пять сотен. Каждую получку папирос; по вольной цене продать ежели пять получек — сотня с четвертной. Спецовка — четыре десятки стоит. Сахару каждый месяц два фунта, чаю четверка, отрезу на платье, две пары чулок. Батюшки, сколько задарма пропадает!

Она выла, и даже показывались слезы на глазах. Иван не мог крикнуть ей, как бывало раньше: «Баба, оставь глупые речи!» — и даже наставительное слово произнесть боялся. Вот и старик отец, провидец, разве он наставил сына на ум? Ушел один и секрет свой с собой унес.

Мастера и рабочие в ночную пору прибегали к Иванову дому и кричали от крыльца:

— Анфиска, курва, да-ко полдиковинки.

Она появлялась на крыльце румяноликая, сияющая, совала поллитровки и потом старательно пересчитывала деньги на кутнике, сидя спиной к Ивану.

С замиранием и тоской слышал Иван, как часто говаривали на улице: «У Анфисы наверняка найдется», «Она перец-баба», «Ну, брат, такой сдобы не сыскать в округе», И подвыпившие покупатели хватали ее за крутые бока и всяко на глазах у мужа. Она только взвизгивала и кричала, веселясь:

— Отстаньте, баламуты!

«Что с ней стало? — думал Иван. — Вот и говори про стариков, что бестолковы, когда все наперед выложил отец про нее».

А по вечерам люди с книжной речью, прибывши со стройки, угощались в избе. Тогда приглашалась тальянка с бубенцами и бывалые девки. Анфиса, притворившись пьяною, буйно плясала с ними, хохотала неистово, задевала гостей раздутым подолом сарафана и кричала:

— Иван, не гляди сычом, пошевеливайся.

Иван прислуживал гостям неуклюже, двигаясь мертво и мешая всем. Когда компания убиралась восвояси, обязательно кто-нибудь замешкивался с женой, она повелительно и просто говаривала:

— Иван, выдь на минутку!

Иван стоял на крыльце, дрожа от холода, глядел на звезды, на окна освещенных бараков и ждал, когда уйдет посетитель.

Снедаемый невыразимой жалостью к себе, он подходил к Анфисе после того и, глядя в ее усталые глаза, предлагал несмело:

— Анфисушка, уйдем за реку. Там дядя по сей день землю пашет.

Жена выговаривала виноватым голосом:

— Ах батюшки светы, куда же ехать от привольной жизни?

Иван замолкал и пытался к жене приласкаться. Отнимая его руки от себя, говорила она устало:

— Убери рачьи клешни.

Уходил на свой кутник и лежал без сна всю неприютную ночь. Один раз прибыл Михеич с ватагой «на вечерок к Анфиске». Жена приказала Ивану стеречь лошадь у крыльца. Когда он вышел, то удивился и обрадовался: приехали на его Гнедке. Иван обнял голову лошади. Гнедко дохнул на него шумливо и ткнулся мордой Ивану в плечо. Из избы сочился визг, гул, вскрики, а Иван ходил около лошади и смахивал с нее пыль рукавом. Упряжь на ней была вся ременная, крепкая, новая, а показалось Ивану, что вздох лошади был необычно тяжел, стаз сумрачен.

«Чужбина и чиста и прихотна, а отраду в ней и скотина не находит», — подумал он.

Пришло время, и вывалилась из сеней ватага. Стали люди усаживаться в санки, а Михеич влез на козлы и ударил вожжой лошадь без нужды и стал дергать ее зря так, что направил на угол. Лошадь вздыбилась и уперлась оглоблей.

— Отвезу я вас, — сказал Иван тихо, принимая вожжи у Михеича. — Загоните вы лошадь в этакую ночь. Ладно уж.

— Катай вовсю, Анфискин муж! — закричал Михеич и повалился на колени людей в санки.

Шебаршила мягкая метель, сметала снежок с полей на дорогу, но путь был все ж укатан, и Иван отвез людей скорехонько, а лошадь на хоздвор привел и сдал конюху.

— Мучат бессловесное животное без всякой нужды, — сказал Иван, — а оно пожалиться не может; а понимает оно горечь, пожалуй, хлеще нашего. Эх, люди-человеки!