Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

«Дурак, — мысленно ехидничал Доломанов, — ты думаешь, что для этого и живешь?» Он просидел долго, страшась возвращения к своей скрипучей, бессонной кровати.

Хитрая мысль о бане была спасительной для Доломанова. Это роговское чудо света срубили в размере восемь на девять и окружили высокой завалинкой. Двери щедро обили кошмой, верхний настил усыпали березовым листом, а каменку расписывал Елдюков, причем так поусердствовал, что Федор Игнатьич не впускал сюда Машу, пока дым черной бани не заволок холостых елдюковских изощрений. Трое соревнователей, имея дальнею приманкой дикую машину красу, распределили среди себя обязанности по бане. Соколовский носил волу и дрова, Елдюков открыл в себе великий дар топить баню так, чтоб тепло не коптило парильщика, а мельчайшими струйками просачивалось вовнутрь. Поп Максим ежедневно вблизи петрова дня хаживал за вениками и приносил целые охапки их. В эту пору березовый листок особливо гладок, пахуч и прочен.

Нигде во всем мире не процветало так банное искусство. Раздевшись первым, Елдюков вбегал, прикрывая рукою срам, и окачивал стены ледяной водой, чтоб она вобрала в себя вредный угар. Затем развешивал вдоль устья каменки пять веников и поддавал ковши. Клубы свистящего пара били по веникам, и те шевелились, расправляя сморщенные листки и дыша весенней благостыней… Они входили, четверо остальных, в зудящий и пахучий зной и, расположась по ступеням здоровья и сил, предавались делу. Распаренный листок, коротко и властно ложась на тело, заставлял его дышать прерывистей, почти задыхаться от неги, почти кричать о достигнутом блаженстве. Один только пропойца, имея слабое темя, сидел внизу, на соломе и в шапке, покачивая головой на неистовую забаву друзей.

В самом верху остервенело хлестал себя Елдюков, лежа с окаменелым лицом. С ним рядом, на корточках сидя и хитроумно просунув веник между ног, мелко забавлялся Соколовский. Длиннота рук позволяла ему и в таком положении доставать веником до самого затылка. Ступенькой ниже подхлестывал себя Максим, а на третьей ступеньке приплясывал Доломанов… Повалявшись в снегу, женихи возвращались и поддавали в каменку мятным кваском. Тогда нар становился жестче, в висках стучало усиленней, но вода открывала сокровенные свои смыслы, а черный потолок бани приобретал небесную глуботу. Распаренные до опасного румянца, они покрикивали разные вещи на потеху старого Доломанова… Словом, камень-бурляк, обычно выдерживающий в каменке трехлетний срок, у них снашивался за зиму.

А Маша, нарядная и располневшая, ходила на танцульки невоенной роговской молодежи (— тогда была война). Дурашливые женихи во славу Маши ублажали Доломанова, а она сидела в углу, и никто не смел позвать ее с собою в танец, страшась злой ее красы. Иногда, наскучив оплакивать свое одиночество, она в одной кофточке выходила на крыльцо и так стояла, вглядываясь в прозрачную снежную тьму, слушая сторожевую перекличку псов. За Роговым была порубь на бугре; там качались с легким скрипом деревья, отдаваясь ночи и сну. На вялом, огрузневшем снегу не отражался звездный свет, зато светились окна бани, где, избивая себя веником, тщился Доломанов выгнать предчувствие смерти из костей. Уже тогда, сама того не сознавая, мысленно звала Маша из лесного мрака страшного своего жениха.

В июле провожали добровольцев. В актовом зале школы, украшенном флагами и хвоей, состоялось это торжество. Молебен служил Максим из Демятина. В раскрытых окнах висело вечернее, нежнейших отливов небо. Июль тот, стоявший под знаком первой революции, чреват был грозами, а вечера до липкости бывали напоены сосновым духом и неутоляемой истомой. По окончании молебна Максим сказал напутственную речь о гибнущем отечестве и о гражданской жертвенности, о дряхлеющем Давиде и молодой Ависаге. И хотя все помнили, как восемь лет назад зашибал он гусей на демятинской пойме, никто не посмеялся ужасающему его промаху.

— Грей, грей, Ависага, слабеющее тело Давида! Струись в иссыхающую жилу молодая, всемощная кровь!.. — восклицал он шопотом повеления, а позади него зияло в стене оголенное место, откуда несколько месяцев назад вырвали навечно портрет последнего монарха.

Добровольцы, плотные холостые ребята, потели в тесных гимнастерках и конфузливо глядели в пол. Их посадили в вагон, и начальник Соколовский, докричав свое ура, дал сигнал к отбытию. Облегченно вздыхая, все вернулись в школу, где был устроен бал. Елдюков лихо наигрывал на кларнете с четырьмя домодельными музыкантами.