Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

В сумерки сообща пили чай, а Панама очень мило рассказал, как он, играя с одним мужем в шашки, обыграл его на серебряный подстаканник и женин поцелуй. Митька слушал плохо, углубясь в разглядывание елей, снега и паровозных искр, беспрерывно мелькавших за окном. Потом все они, вдоволь посмеявшись над незадачливым мужем и приняв предосторожности против воров, стали располагаться на ночь. А двумя часами позже, когда замедлилось биение колес и девушка мирно спала под панаминым пледом (— глубокому сну инженера способствовал, кроме того, хлорал-гидрат), Василий Васильевич выносил из вагона пассажиркины чемоданы, шутливо призывая Митьку не тревожить сладкого девического сна. Стремясь доставить сообщнику своему максимум впечатлений, Панама щедро уступил большую часть добычи Митьке. Усмехаясь от любопытства, Митька вскрывал свои чемодан уже у себя на квартире: только что выйдя на тюрьмы, Митька справедливо почитал себя во временной безопасности.

В чемодане находилось белье, платья, несколько цветных трико, непонятные безделушки и всякая безобидная, чуждо пахнущая труха. Разбираясь, он выкидывал вещи прямо на пол и небрежно отстранял ногой. Брезгливое удивление поджидало его в нижнем ящике, где не было ничего, кроме длинных шелковых веревок с тугими узлами и никелированными блоками. Каждая из них оканчивалась постоянной петлей, и легкий шелк их лоснился от долговременного употребления. Почти суеверно откинул их Митька, теряясь и недоумевая. Поездушная разновидность воровского ремесла показалась ему отталкивающей.

Несгораемый шкаф слывет на блатном наречии за медведя , и вспороть медведя означает попросту вскрыть шкаф. Митька был общепризнанным медвежатником. Зная какой-то фокусный секрет, он раскрывал их легко, как взрослый раскрывает крепко сжатый детский кулачок. Не всегда митькины предприятия заканчивались успехом; порой ни честная гусиная лапа, ни хитрая мелкозубчатая балерина не могли открыть Митьке доступа к сокровищу. Но зато всякий раз бывало нескончаемо весело вступать в это честное единоборство со сталью. Митькина сила требовала приложения и повсюду искала достойного себе противника. Здесь было не то.

Он ужаснулся нашествия лишних, оскверненных чужим прикосновением вещей, которые ему предстояло жечь, подкидывать, дарить, топить, уничтожать всячески. Ему и в голову не приходило отнести ворох этой добычи к Артемию Корынцу, барыге и шалманщику, который не гнушался ничем: самая мысль о скупщике краденого была унизительна Митьке. В дрянную эту минуту он презирал цветущую самонадеянность Василья Васильевича и его сравнение чемодана с пасхальным яичком, в котором сам не знаешь, какой лежит сюрприз. Вдруг он приметил незначительный бумажный сверток, выкинутый на пол вместе с бельем.

Со смутной тревогой Митька поднял его и оглянулся на дверь. Она, замкнутая на крепкий засов, не успокоила его. Нерешительной рукой сдергивал он цветную ленточку с синей бумаги, служившей оберткой. Внутри не оказалось ничего, кроме пачки фотографий, но именно ничтожность находки напугала его еще больше.

Краска стыда потеками разлилась по его лицу. — На верхней карточке стояла та самая, которая так доверчиво улыбалась вчера ремесленному краснобайству Василья Васильевича. Она была без повязки, и глазок ее чуть косил; она была в трико и, улыбаясь, держала в руках ту же петлю, которую и Митька только что имел в руках. Он перевернул листок; второй изображал ее же, но петля лежала уже на шее, а улыбка была такая: улыбайтесь, потому что теперь наступает самое веселое!.. Митька принялся листать быстрее жесткие картонки. Вчерашняя девушка, — еще совсем близкая и теплая в памяти, — сгибалась и летела вниз головой, дразня и одуряя падающее митькино сознание разнообразием опасностей и улыбок. Ему стало жарко, он не понимал. Кто-то за дверью настойчиво стучал, вышептывая митькино имя: Митька не слышал. Вдруг слабый холодок растерянности побежал от затылка к кончикам пальцев и назад. Сутулясь, он глядел прямо перед собой, и скомканная улыбка металась по его осовелому лицу.

На последней, ветхой и мятой, выцветшей от времени и засиженной мухами картонке изображен был крохотный дворик. Посреди, на ящике, сидела девочка в рваной юбчонке и с босыми ногами, Татьянка, сестра. А рядом стоял он сам, Митя Векшин, медвежатник и куклим — фальшивопаспортный! — а тогда восьмилетний мальчик, стройный и улыбающийся от неповрежденной своей хорошести. Он улыбался все эти годы, покуда жизнь кидала его плашмя и всяко оземь, грозя разбить. Он улыбался, фотографический мальчик Митя, когда в царскую войну шла на него молчащая баварская пехота, блестя при луне сталью опущенных штыков и никелем орластых киверов. Он улыбался, улыбкою преодолевая смерть, когда с десятком удальцов бежал в Октябре на юнкерскую картечь. Улыбался, и даже слепорожденный учуял бы детскую его улыбку. Улыбался и выцветал, и горечь не туманила ему голубой светлости глаз. А сам он, настоящий Митька, жил все эти годы совсем без улыбки; она ослабила бы остроту ума и непоколебимую твердость воли.