Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Федосей Кузьмич говорил, что как бы воспламеновение горы было. Он потому и уцелел, что опоила его бабка ранним квасом: в кусты убежал старик. — Леонтиев голос кипел, и курчавился в нем помимо воли привычный его смешок.

— Я ведь, собственно, не к отцу и приходил, — привставая и стряхивая с колен налипшую траву, молвил Дмитрий. — Я сейчас другое потерял… — еще строже сказал он, отходя от могилы.

— Понимаю тебя, — отозвался Леонтий. Некоторое время он шел почти с закрытыми глазами. — Этот Манюкин нищенствует, что ли?

— Растушевывается… — понятливо усмехнулся Дмитрий.

Тут он оглянулся: не было видно ни крестика, ни даже места, где распылился в вечность старый Егор. Пегая лента шоссе узилась и убегала за пригорок вместе с телеграфными столбами, вместе с тоской Дмитрия о родине, вместе с юностью его. — Расставаясь, они еще раз заглянули друг другу в глаза, эти незаправдашние братья.

— Пишет он тебе? Небось, жалко тебе отца-то ! — в упор спросил Дмитрий про Манюкина.

— Пишет, — опустил голову Леонтий. — Из любопытства пишет. В письме писал, что и смерть купил бы, кабы торговали смертью, а все интересуется. Я звал его сюда, на хлеба — не едет: совестно. Тебя со мной сравнивает, а меня с сыном. Лесенка кровей, говорит!

— …с Николашей, что ли?

— С ним.

— Он и про меня писал тебе? — чуть краснея, спросил Дмитрий.

— Писал, — сказал Леонтий строго и важно.

Не было сказано при прощаньи ни враждебных слов, ни утомительных.

— Крестик-то, если подгниет, подчини!

— Ладно, — глядя в сторону, согласился Леонтий. — У меня белильца оставались. Вот я с керосинцем и промажу.

Скоро желтая леонтиева рубаха растаяла в дымке знойного дня. Кусты поглотили и Дмитрия. Пути назад были ему отрезаны навсегда.

Дальний город притягивал к себе Митьку, как море призывает на себя оторвавшееся облачко. До поезда оставалось пять часов; Митька проходил их по Рогову. В стародавний домик, где когда-то обитали Доломановы, Митька не решился зайти. Незнакомая молодка кормила кур с крыльца. В сумерки Митька сел в поезд — безбилетный, беспаспортный.

Пассажиров было немного, в большинстве мужики. В мрачном свете казенной свечи сидели против Митьки трое мужиков, покачиваясь и дремля. Двое крайних везли среднего, молодого малого с неприятно узким лицом, в город, в сумасшедшую больницу. Парень ничем, однако, не выдавал своей болезни. Сидел он чинно и бесскандально, и лишь когда фонарный свет на остановках пробегал внутренность вагона, он волновался, и тогда можно было прочесть в его лице глубокую скорбь, делавшую его лицо нечеловеческим.

— Эк, ведь ночь, а мы с огоньком едем! — проникновенно выговаривал время от времени правый мужик. Высокий и худой, с почтенной седой бородой, он смахивал на апостола Павла, в особенности когда поворачивал голову на прямой и гордой шее. — И все винтики, винтики везде, — прибавлял он тише, со скрытым удовольствием отдаваясь этой чугунной махине, уносившей его из родных мест. — Эка сила, так и садит!

— Машина, Павел Парамоныч! — поддерживал другой, скрытый в тени, и тогда начинал шевелиться сумасшедший парень и все спрашивал про каких-то кривых детей.

Возле остановки мужик апостольского вида несколько заволновался и, заглянув в дверь, торопливо вышел из вагона. Догадавшись о контроле, Митька последовал за ним. Огни мимоезжего полустанка уже пронизывали мрак платформы, где стояли эти двое безбилетных.

— Теперча, — деловито обернулся старик, и в скользящем, случайном свете коротко проблеснули выпуклые умные глаза, — надо нам теперча слезть и в задний вагон валиться. Понял, сынок?

— А ты, папаша, умный! — засмеялся Митька, учуяв в этом жульничестве единственную свою связь с человеком в лаптях. — Совесть-то дома забыл?

— От бедности хромает наша совесть! — Сойдя на станцию, он объяснился: — Племянника везу. У самого восемь ртов, разинут — глядеть страшно, в пот вдаряет. А и помочь охота: братовья мы с евойным отцом.

И тотчас их разделила ночь.

В заднем вагоне, куда вошел Митька, было совсем пусто. Весь освещенный, Митька присел на лавку и глядел, как прочерчивала редкая искра сумрак раскрытого окна. В углу дремала женщина, прикрыв голову шалью. Ей не спалось: холодный ночной ветер сквозил во всем вагоне. Митька устало закрыл глаза, но твердо помнил, что не спал, несмотря на то, что хотение сна превозмогало его волю. Его разбудил осторожный толчок в колено, точно будивший в том же движеньи приносил и робкое свое извиненье.