Михаил Анчаров - Как птица Гаруда

— Ты берегла бюст, а она — сына.

Влез в машину и захлопнулся.

Жена что-то крикнула и схватилась за тещу, которая тоже что-то крикнула и схватилась за воздух и брызги.

А Санька, отлетая по улице, в зеркальце заднего обзора увидел серые глаза матери-одиночки и двух младенцев на ее руках, которых она только еще начинала кормить.

— Не бойтесь, детеныши, — сказал им Зотов, когда они приехали к нему. — Не бойтесь, детеныши, — сказал им Зотов Петр — первый Алексеевич. — Не бойтесь… Мы снова уходим в рай.

Мать-одиночку звали Верой.

«Верочка прожила у нас до февраля следующего года и кормить Серегу-второго не бросила. Так и кормила чужого Серегу и Люську свою — молочных близнецов. Приходила пора отнимать их от груди. Детишки росли здоровые.

Но на них надвигалась Жанна с родителями и судопроизводством — мать есть мать, и у нее права. Они не торопили. История вышла такая постыдная, что лучше было подождать, когда все малость утихнет. Жанна звонила раз в месяц и приходила».

Первый раз Зотов ей сказал:

— Вот что, девушка… если я узнаю, что ты как-нибудь обидела Верочку, я пол-Москвы подниму. Вашим родителям это боком выйдет… С этим условием пущу в дом.

Она ответила спокойненько:

— Я ее ни в чем не обвиняю. Пусть живут с Сашей, если им нужно. Вы наивный человек.

Зотов на слово быстрый, но что ответить — не нашелся. «Не обвиняю!» Нынче, у кого бюст, у того вины нет. Он бы нашелся что ответить, но отвечать было некому.

— Ты Саньку-то хоть любила? — спросил он.

— Теперь это не имеет значения.

Верно. Но и раньше не имело.

— А сына?

— Не знаю. Пытаюсь, — она пожала плечами. — Помню, было больно, когда рожала. Теперь смотрю — он маленького размера.

— «Не знаю»! — заорал Зотов. — Он твою сиську губами не брал — потому и не знаешь!

Она пожала плечами и посмотрела на ручные часики — золотой краб.

Надо будет Верочке такие купить.

Каждый раз, когда Жанна посещала Зотовых, все происходило одинаково.

Она подходила к кроватке. Вера уносила дочку, и Жанна разглядывала сына. Он смотрел на нее, она — на него. Потом она смотрела на часики — золотой краб, поправляла прическу и уходила. Это не была раздирающая душу встреча матери с отторгнутым у нее сыном, вроде как из «Анны Карениной», это было алиби для суда. Как у жильца, что полгода не живет в месте прописки и опасается, что его выпрут.

Потом внизу гудела машина со свидетелями. Потом они возвращались ровно через месяц.

Зотов такого еще не видел.

Серега-второй рос хороший, теплый, цеплялся за Верочку, как мартышонок, а Зотову лез руками в пасть и дышал в нос. Не то беда, что его от Зотовых заберут, а то беда, что он к этим попадет.

Дед пришел под руку с бабушкой и сказал:

— Пора это дело решать.

А бабушка сказала:

— Мать она, конечно, мать, но и мы родня… Санька, а правду твоя Жанна сказала, что ты с Верочкой живешь?

— Неправда, — сказал Санька.

А дальше дело пошло колесом.

«На другой день я сидел у стола и что-то читал. Не помню.

Санька пришел с улицы и хотел в пальто войти к Верочке. Но я не велел ему. Он кинул пальто и шапку на стул, постучался и вошел к ней. Было слышно, как он сел на скрипнувший диван и сказал:

— В тебя мой отец влюбился.

Она помолчала и ответила:

— Я думала — ты.

— Нет… А ты в меня?

— Нет, — быстро ответила она. — Не сомневайся.

Опять молчат. У меня душа в пятки ушла. Неужели Генка?

— А ты как? — спросил он.

— Мне все равно, — сказала она. — Как он хочет.

Пора вмешиваться или нет?

Правнук вышел и стал одеваться.

— Чествовать — это необязательно, Саня, — сказал я.

— Некогда. Я по делу, — ответил он и выкатился.

Все головастики, Санька, Жанна, Генка, Вера — все головастики чертовы».

Зотов заглянул к ней. Она сидела на стуле, положив руки на колени.

— Вот что, дочка, не дури, — сказал он. — Никому ты ничем не обязана. Это мы тебе обязаны. Делай, как тебе лучше.

Она кивнула, не поднимая глаз.

«— Генка добрый малый, но балбес, — сказал я. — Сто раз подумай.

— Он странный, — сказала она. Вот это уже интересно.

— И насчет жилья ты в голове не держи. Это я беру на себя. Решай свободно.

Она опять кивнула.

Более идиотского разговора, чем тот, который случился потом, я не слышал в своей жизни.

Генка явился веселенький и с глупой улыбкой прошелся по комнате.

— Дед… скажи мне…

— Я знаю, — говорю.

— А как ты думаешь, она — мягкая?… Не физически, конечно… — сказал он. — А в другом смысле… В смысле человеческом…