Константин Коничев - Из моей копилки

Лапта, городки, катание вдоль улицы деревянного шара и всякие другие игрища, завершаемые пляской, не требовали от нас особой выдумки. Все это переходило к нам от старших, от нас к младшим. Мы не знали городских игр, так же как городским ребятам не были свойственны наши детские забавы.

Наше детство было в полном смысле босоногим. Как только весной начинала прощипываться зеленая травка, мы снимали валенки или сапожонки и до «белых мух» бегали босые по лужам, лугам, по грязи и болотным трясинам.

По силам нашим, а иногда и сверх сил, доставалась работенка: навоз отвозить, сено сгребать и сушить, хворост рубить. Сбегать куда – тоже упрашивать не надо.

Помогать взрослым мы почитали делом почетным, благодарным. И слышали от старших:

– Дождались, смотри-ка, не зря они хлеб жуют…

Нам, деревенским, не чужды были зачатки познаний самобытной красоты, пусть простейшего, но все же искусства. Кому, как не ребятишкам, выпадало на долю чистить к празднику медные бляшки на сбруе? Мелкой золой и обрывком старого валенка мы до яркости натирали древние медные складни и старообрядческие кресты, сработанные триста лет назад неизвестными устюжанами. А как радовались каждой книжке, открывающей мировые тайны!

Перед пасхой – весенним праздником – в каждой избе новые обои. Мы бегали из избы в избу угадывать – чьи лучше. Тут наши «художественные вкусы» расходились: кому нравились цветочки, кому виноградные кисти и разлапистые подсолнухи. На некоторых обоях изображались сценки из деревенской жизни, а на нее мы и без этих рисунков нагляделись вдосталь.

Копеечные картины, священные и житейские, отпечатанные миллионными тиражами Сытиным, украшали даже самые беднейшие избы. Каждая картинка, будь то «Страшный суд», «Бой на море», или «Сражение с японцами», или «Жизнь человека до самой смерти» – все это крайне интересовало нас, наводило на размышления….

ПО СОСЕДСТВУ с нашей Попихой в деревне Шилово, не знаю по каким-то родственным правам, в давнюю пору одному крестьянину перешло в наследство не очень богатое помещичье имение.

Яблоневый сад, в саду еще какие-то неизвестные, не здешние деревья, и там же, возле сада, пруд, в котором разводились и никогда не вылавливались караси.

Помню, владельцу фамилия – Козлов. Иду однажды за Шилово в осинник за грибами. Навстречу мне бабы-соседки с полными, корзинами живых карасей, каждый размером с рукавицу, чешуйки блестят, как новенькие гривенники.

– Где это наловили столько?

– Иди, – говорят, – в Шилово, к Козлову. У него вся вода из пруда ушла сквозь землю, а карасей обсохло видимо-невидимо! Всем без копеечки раздает, бери, сколько можешь унести. Все равно погибнут…

Я вместо леса – в усадьбу к Козлову. И не знаю, как к хозяину обратиться.

Стою с корзиной и на обмелевший пруд посматриваю.

А караси в грязной тине и ряске кишат вгустую.

– Не теряйся, малыш, накладывай корзину и тащи. Видишь, какая прорва наплодилась, – предложил мне старик Козлов, ухмыляясь в бороду.

Наполнив корзину карасями, я пошел из сада и попутно поднял с земли несколько маленьких китайских яблочков, какие росли только в Шилове, в этом бывшем помещичьем саду.

– А вот яблочков не трогай, положь, где лежали.

Я подчинился. Иду по своей деревне. Из разбитого окна выглядывает бобыль Пашка Петрушин, мужик самый бедный, до того бедный, что жену не мог прокормить и та его покинула.

– Дрянь, не рыба, – оценил Пашка мою ношу, – что лягушка, что карась – одно и то же, болотная живность.

– А если со сметаной?

– Со сметаной и долото можно проглотить.

Я сказал, что в саду у Козлова созрели такие яблочки, – язык проглотишь и глаз выворотишь. Самые настоящие китайские.

– Пробовал, знаю, на угловых яблонях растут, – не удивился Пашка. – Ночи светлые, пока неудобственно, а то бы я достал…

За карасями Пашка не ходил. Не соблазнился на даровщинку.

Через несколько дней, под утро, когда Козлову хорошо спитая, Пашка рискнул перелезть через высокий забор за китайскими яблоками. Он тряхнул яблоню. Успел немного нахватать в мешок. Где-то задел за проволоку, зазвенел колокольчик, тявкнула собачонка, и бедный бобыль бросился наутек.

Козлов, не выходя из дому, с подоконника пальнул наугад в сторону беглеца и не промазал. Стрелял он в таких случаях как бы для острастки, не рассчитывая на ответственный, смертельный исход. Ружье заряжал не дробью, не картечью, а сушеным горохом, в худшем случае – бобами.