Константин Коничев - Из моей копилки

Помню, вскоре после того, как началась в четырнадцатом году империалистическая война, в сытинском календаре-численнике появилось подражательное кольцовскому, пародийное стихотворение:

С школьной скамьи и до глубокой старости всегда любимы прочно вошедшие в память стихи Кольцова: «Песня пахаря», «Лес», «Хуторок», «Раздумье селянина» и многие другие, в том числе «Русские песни».

У нас на вологодском севере хватает своих русских народных песен и в записях фольклористов, и в бережливой памяти исполнителей. И тем не менее на деревенских свадьбах, на пивных-престольных праздниках (правда, за последнее время все реже и реже) приходится слышать, как среди великовозрастных гостей раздаются милые русскому сердцу песни Кольцова.

К НАМ в Попиху приехал сельский староста Окатов собирать недоимки.

Кто мог, платил хотя бы часть, кто не мог, у того староста отбирал животину – телушку или корову, привязывал к телеге и угонял в волость на продажу.

У кого не было никакой живности и ни гроша денег, с того, как с голого, взять было нечего.

Староста не заглядывал в халупу к Пашке-бобылю, ибо тот был свободен от земли, от всяких сборов и поборов и всегда озабочен, как ему прожить завтрашний день – не умереть с голода. Свет не без добрых людей – подадут кусочек, и слава богу…

Не менее бедный мужик – Ванька Гоголек. Изба вот-вот рухнет, задавит. Двор уже развалился. Крыши нет, железный трубак выпирает прямо из потолка. Скотины – один кот.

Сапожник он неважнецкий, может чинить только старые валенки. На таком деле не ожиреешь. Но у Гоголька есть какие-то клочки землицы, целины и луговины. Сам он к земле касательства не имеет, каждое лето сдает в «ренту» кому-либо из соседей за трешник и бутыль водки. А раз «землевладелец», то будь любезен, покорись старосте, гони монету!

И вот Окатов, не выпуская из рук кнутовища, прет под окно к Гогольку; в избу не заходит: боится, как бы не придавило его нечаянно.

– Ванька! За тобой за прошлый год и за этот большой должок набежал, рубликов пять и сколько-то копеек. Будешь платить? – спрашивает староста и заглядывает через окно в избу: нет ли чего подходящего на вынос вместо налога.

– Разбогатею, тогда и сочтусь.

– Скоро это случится?

– Когда рак свистнет…

– Шуточки не к месту, царю-батюшке средства нужны, а мы платить и собирать обязаны.

– Очень обеднел царь, без меня ему поди-ка не прожить, а?

– Не заговаривайся, подавай сюда самовар, я его под залог увезу. Через две недели не заплатишь, не видать тебе самовара!

– Не станет из моего самовара царь-батюшка чаевничать, у него получше найдется. А мой в шести местах оловянные коросты имеет. И тебе в таком залоге не спасение.

– Не разговаривать! Острога захотел?

– Сделай милость, засади меня в острог. Там, говорят, нашего брата готовым харчем кормят…

Разговор дальше переходит границы. Староста приказывает опорожнить самовар, вылить воду, вытряхнуть уголья и нести самовар в телегу.

Ваня Гоголек молча все это исполняет, выносит самовар, ставит у пруда на бережок. Размашистым пинком, какому мог бы позавидовать любой футболист, загоняет свое сокровище в пруд и говорит:

– Не жалко, но стыдно такой пакостный подарок царю давать. Пусть ни мне, ни ему.

КОЛОДНИКОМ его называли за профессию. Он был единственный на тысячу сапожников, кто умел хорошо делать сапожные колодки всяких размеров. Из березовых чурок он небольшим топориком тесал болванки, затем острым, как бритва, ножом выстругивал удивительной аккуратности колодки. Платили ему хорошо. У него не было конкурентов. Паша-грамотей много читал, многое знал назубок.

Иногда, трудясь над колодками, он напевал откуда-то взятые слова без всякого смысла:

Никто, в том числе и Паша, не понимал этих зловещих слов, все считали их заклинаниями, но от чего, от каких напастей – неведомо.

Библию Паша читал не раз. И любил доказывать в спорах с попом:

– Самая безбожная книга – Библия. Будет время – народ поумнеет, и вы, попы и подпопки, станете запрещать эту саморазоблачительную книгу так же, как ее запрещают католики. Библия своими сказками не утверждает, а свергает бога…