Галина Николаева - Битва в пути

Он с трудом перевел взгляд и молча вслед за Бахиревым прошел в прихожую. Здесь, в полусвете и в духоте, человеческая тоска его по заводу растворилась, угасла, нервный подъем его схлынул, силы на минуту покинули его, и опьянение тотчас взяло верх. И опять он горько и злобно забормотал:

— Меня… Вальгана! В щель на Грязищевой улице!.. Для меня это даже не существование! — Он пятью пальцами впился в руку Бахирева и отчетливо прошептал в лицо: — А я хочу… су-ще-ство-вать! — Казалось, не в руку, а в любое горло он вот так же вопьется цепкими, как жлешни, пальцами, если это даст ему возможность «су-ще-ство-вать» по-вальгановски.

— Существуют тли. Люди живут! — сказал Бахирев. — Зачем ты опустился до такого вот подлого состояния? Возможности работать никто у тебя не отнял.

Бахиреву случалось видеть людей и в худшем положении. Ему приходилось свидетельствовать в пользу человека оговоренного, невинно осужденного. Он видел во время войны искалеченных юношей, видел людей в цвете лет, бившихся в предсмертной агонии. Ни осужденные, ни искалеченные, ни умирающие не теряли человеческого. У каждого оставалось сознание долга или подвига, любовь к родным и к родине, интерес к делу, вера в людей. У Вальгана, казалось, не было ничего. Не зная внутренних ценностей, он превратился в ничто, когда рухнули внешние, столь жадно желанные. Комнатушка на Грязищевой улице была крахом его судьбы и философии. Понял Бахирев и то, почему Вальган постучал в его дверь. Ему некуда было пойти. Он окружал себя теми, кого сам называл «холуями». Они и вели себя по-холуйски— в час катастрофы разбежались.

Вальган надевал генеральскую шинель, не попадая руками в рукава.

— Мне завтра преезжать… Как там насчет грузовичка? — улыбнулся он робко. — Можно грузовичок?

Бахирев сморщился от стыда за него.

— Погрузим и посадим. За кого ты людей считаешь, в самом-то деле? Плохо устроишься, захочешь на завод или вообще сюда, в город, в область, — пиши. Ведь умеешь же ты работать, черт побери! Ведь человек же ты, в конце концов!

— Ну, спасибо, спасибо… — Вальган растроганно заморгал длинными ресницами, но растроганность эта была неестественной. Ему, видно, неприятно было думать о своей минутной обнаженности перед Бахиревым.

— Ты забудь… что я тут наговорил. Понимаешь, какое у меня состояние. Говорю и сам слов своих не разумею. Сложна, сложна жизнь… Сложна, сложна…

Ссутулившись, он вышел и стал медленно спускаться с лестницы — тихий, ушибленный сложностями жизни человек, с блеском старых заслуг, с тонкой горечью в складке еще сочного рта.

Он ушел наконец, и Бахирев тотчас шире распахнул окно. Даже стакан, пригубленный Вальганом, хотелось. выбросить. Этим пальцам, таким цепким, так жадно ласкавшим собственный подбородок, доверить доброе оружие? Но эти пальцы ловки, сильны, неутомимы. Они могут многое. И весь этот сложный, противоречивый человек, для которого превыше всего свой блеск и свое процветание, может многое. Он может и беззаветно работать сутки, он может и любить завод и даже тосковать об одуванчиках, некогда собранных на руинах и украшавших первые универсально-фрезерные…

Когда такой, как Вальган, дышит одним дыханием с коллективом и живет под его тысячеглазым и ежечасным контролем, упырь чахнет, скрючивается, заползает в тайные глубины, теряет силы. Но вот человек почувствовал. себя не среди людей, а вне их оздоровляющего дыхания, вне их тысячеглазого контроля. И упырь обретает силы, тянет щупальца, изменяя лицо и улыбку, движение и повадки, образ жизни и даже образ мышления.

Спасительный кабинетный диван Катя вчера отдала в перетяжку. Бахирев прошел в спальню. Он лег с краю, старательно забаррикадировавшись простыней и одеялом. Катя не повторила вчерашней попытки приласкаться. Его личная жизнь все осложнялась.

С тех пор как он стал директором, еще труднее стало приходить в заветную хибару. Меньше времени и больше глаз вокруг. Когда сменный инженер Бахирев ехал на трамвае или шел пешком в соседний поселок, это не вызывало особого внимания. Но когда новый директор завода шел проулками или стоял на трамвайной остановке, не было прохожего, который не оглянулся бы.

— Не бывает вечных тайн, — говорила Тина безнадежно. — Рано или поздно все откроется. И тайны директора еще краткосрочнее, чем тайны сменного инженера.

Но он, поднятый волною успеха и охмелевший от широты, распахнувшейся перед ним, терял осторожность, предусмотрительность.