Валентин Катаев - Собрание сочинений в девяти томах. Том 1. Рассказы и сказки.

Мы успели схватить его за локоть.

— Товарищ, базар уже закрыт. Абсолютно ни одного человека. Меняете хлеб?

Он остановился с разбегу как вкопанный и посмотрел на нас обалделыми глазами бесшабашной русской синевы.

— Можно! — сказал он, не переводя духа. — А на что менять-то?

— На сахар.

— На кой шут мне ваш сахар!

Он подкинул коленкой хлеб, подобрал его покрепче под мышку и уже собирался идти дальше, как вдруг ему пришла мысль: а и вправду, чем черт не шутит, не поменять ли хлеб на сахар? Потом в свою очередь сахар можно будет продать или обменять на что-нибудь другое, а это другое — еще на что-нибудь совсем другое, а там еще что-нибудь подвернется!.. Собственно, ему решительно не нужно было ни продавать этот хлеб, ни менять. Но, как видно, его терзал хлопотливый бес мелкой торговли, еще довольно живучий в то время.

— Сахару-то у вас много? — деловито спросил он.

Мы показали ему кульки.

— Нам бы фунтика два хлеба.

— Ну-у? — сказал он разочарованно и даже как бы несколько оскорбленно за то, что мы осмелились равнять «наш паршивый сахар до его прекрасного хлеба». — Ну-у, овчинка выделки не стоит! Буду я отрезать два фунта: только цельную вещь испортишь! Нет уж...

Он посмотрел укоризненно, тряхнул конопляными кудрями и побежал дальше, но вдруг остановился, обернулся, еще раз посмотрел на нас пристально, очень сознательно, как будто увидел нас впервые, и, стыдливо став боком, вытащил из недр своих блестящих кожаных штанов на байковой подкладке большой складной нож с цепочкой.

Он отрезал от хлеба большой кусок, фунта в три, молча отдал его нам и быстро пошел прочь.

— Товарищ! — закричали мы. — Вы забыли caxap!

Он с досадой махнул рукой и, не обернувшись, скрылся так же быстро, как и возник.

Мы посмотрели друг на друга и вдруг увидели себя как бы со стороны.

Лохматые, обросшие десятидневной бородой и усами, покрытые грубым загаром, черноусые, в мешочных штанах и серых бязевых рубахах с клеймом автобазы, почти босые, выглядевшие на двадцать лет старше, чем на самом деле, мы стояли посреди чужого города, как два бандуриста, как два пророка, покрытых черствой пылью веков.

Мы спустились к реке и сели под мостом, по которому гремели трамваи.

Почти высохшая река резко блестела в глаза широким разлужьем, отражавшим белое заходящее солнце. В воде лежала дохлая корова, подобная деревянной ложке.

Тут на травке мы и съели наш чудесный хлеб.

Мы ели его не торопясь, с непокрытой головой, как крестьяне, бережно собирая в горсть вкусные крошки, смоченные соленым потом, струившимся с наших лиц.

1935

Это был веселый праздничный обед. Товарищи вспоминали «минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». За окнами шумела октябрьская Москва. Вдруг хозяйка дома вышла из-за стола и вернулась к гостям, держа на руках шестимесячную девочку в длинном голубом байковом платьице с круглым воротничком. Девочка сидела на ладони, живо поворачивая во все стороны головку, овальную, как дынька. Темные подсолнушки ее маленьких глаз весело смотрели во все стороны. Иногда ее ротик смешно растягивался, обнажая полоску беззубых десен, и она кричала:

— Дяй, дяй, дяй!

Отец с нежностью посмотрел на свое семейство и сказал:

— Эта небольшая девица, признаюсь вам, причинила мне своим рождением непомерную радость. Но также принесла и немалое беспокойство.

— А чем беспокойство? — поинтересовались гости. — Расскажи.

— Расскажу, — ответил счастливый отец и рассказал следующее:

— ...Я остался один. Надо мною звучно щелкали часы.

Апрельский рассвет, крепко настоянный на черносмородинной почке, светился в зеленоватом штофе крыльца.

Большая стеклянная дверь, куда увели мою жену, была плотно заперта. За зтой страшной белой дверью горело электричество. Там еще продолжалась ночь, непонятная и тревожная ночь родильного дома, полная некой бодрой и таинственной деятельности.

Паля папиросу за папиросой, я ходил под лестницей, не в состоянии найти себе место. Взошло солнце. Я понял это по мраморному столбику лестницы, ставшему вдруг телесно-розовым.

Прошло еще сколько-то времени. Явилась сестра, вручила мне вещи жены: пальто, туфли, платье, белье. Я стоял в растерянности под лестницей, поддерживая подбородком узел.

— Ну? — сказала сестра, одобрительно улыбаясь.

— Все? — спросил я.

— Все.

— Можно идти?