Вот и сейчас заорала:
- Ой, умора, глядите, в штанах, а нянька! Эй, Горев, глотни-ка лучше пивка!
Да уж! Во всякой собачьей стае непременно есть шавка, которая лает громче всех, раньше всех бросается к объекту нападения, правда, потом дает другим псам обогнать себя, отстает, и гавкает уже чуть сыздали, блюдя личную безопасность. Такой же была и эта долговязая.
Из-за нее выскочили два или три паренька, протягивая Бориске свои бутылки, и ничего уж такого они обидного не крикнули, просто кривлялись, хохотали, повторяли вслед за долговязой:
- Нянька! Нянька!
Много разных чувств всколыхнулось в Бориске. Первое среди главных - беспокойство за Глебку, но оно первым же и отступило: нет, не могли эти ребята, хоть бы и напились они пьяным-пьяны, что-нибудь гадкое маленькому сделать; речь явно шла только о посрамлении Бориного достоинства, а это уж другая песня.
И вообще, неизвестный батяня наградил сына стойким, терпеливым характером и холодным расчетом. Боря и в других положениях сначала мучительно думал, отсекая возможные погрешности, перебирал варианты, а выбрав нужный, действовал споро и без оглядки на последствия.
Будто раздумывая, внешне даже лениво и неуверенно, он ссадил Глебку со своей спины, прислонил его к толстому стволу столетней липы, наказав несмышленышу, чтоб сидел и не шевелился (тот понял и нахмурил брови), а потом намотал на правый кулак бельевую веревку, из которой свил для брата наспинное сиденье.
Быстро подскочил к парню, ближе всего к нему стоявшему.
Тот все еще лыбился, глупец, не понимал, что за кривлянья и издевательства, пусть даже ему одному лишь из всей толпы, причитается оплата в довольно твердой валюте. Бориска схватил левой рукой бутылёк, который ему протягивал этот парень, переступил с ноги на ногу, заняв удобное положение, и рукой, обмотанной бельевой веревкой, двинул кривляке в челюсть.
Парень был как минимум на голову выше Борьки, но послушно свалился безмолвным мешком, убедительно поразив своим падением остальных. А Борька не терял мгновений. Пока задиры ошалело осмысливали происшедшее, он подлетел к дереву, саданул по нему бутылкой, отбил дно, как все
они, нынешние дети, не раз видели в кино и, повернув к врагам горлышко с острыми зубьями, кинулся на толпу.
Девчонки завизжали, и громче всех Дылда, а парни кинулись врассыпную. Как толпились они впереди той некрасивой и длинной, когда наступали на Борьку, когда дразнили его и протягивали свои бутылки, так и сейчас мчались сломя голову, обгоняя ее, и тут уж горластой никто не мог помочь. Борис, не церемонясь, сбил ее с ног, занес над ней левую руку с острым своим оружием.
- Ну, что, визглявая, - спросил он как-то спокойно и совсем не по-детски, - будешь еще голосить?
И пивной дух, и природная крикливость куда-то враз делись, она не говорила, а шептала:
- Мальчик! Горев! Прости! Пожалуйста!
Бориске очень хотелось оставить ей какую-никакую память об этой ее неправедной выходке - может, чиркнуть острием по тощей, цыплячьей какой-то груденке, даже и титек-то у ней не видно? Или, может, кофтенку разрезать? Но стало вдруг отчего-то жаль эту беспутную деваху - и кофтенка на ней не новая, бедная, да и джинсы какие-то уж шибко затертые, хоть это и модно, да тут, ясно что секонд-хэнд, ношеное да брошенное кем-то барахло…
- Что ж ты, дура, нарываешься? - спросил он уже без всякого азарта или злости, по-взрослому жалеючи, встал, даже руку протянул, почтобы помочь.
Но Дылда руки не приняла, вскочила, побежала, бутылку свою не бросила.
Когда отодвинулась на безопасное расстояние, к своим, жалко скученным у кустов, крикнула оттуда:
- Гад! Ну, погоди! Ты еще получишь!
И отхлебнула пива, высоко задрав голову - утешаясь, видать.
Бориска размотал веревку, усадил в сиденье маленького Глеба и пошел домой. Глебка за спиной подпрыгивал и смеялся, глупышка. Праздновал победу по-своему, по-малышовски. Не понимал, что такие дела просто не сходят.
Через пару дней Бориску отвалтузили. Довольно обидно - прямо возле школы. Обычные, ничем не отличимые от других семиклассники, человек десять, не меньше, вдруг оборотились в злобных собак. Побросав сумки, окружили Бориса и начали его лупцевать. Кто норовил заехать кулаком, а кто и ногой.
Он уворачивался как мог, одному-другому неслабо съездил в ответ, но сила солому ломит; его-таки сбили с ног. Вскочив, он резко кинулся вперед, прорвался сквозь окружение и рванул в сторону дома под оскорбительное улюлюкание и всякие унижающие слова. Это было самым обидным.
Читать дальше
