Михаил Бубеннов - Орлиная степь

Это прозвучало клятвой.

Уже темнело, когда люди расходились от свежей могилы. Двое, остановившись по пути к стану закурить, заговорили задумчиво и доверительно:

— Теперь отсюда нипочем не уеду.

— А разве думал?

— Думалось.

Ночью потянуло нестерпимой зимней стужей, а на рассвете по всей Кулунде разбушевалась памятная там до сих пор лютая северная пурга. Она бесновалась до полудня, остановила все тракторы, посрывала немало бригадных палаток, раскатала пустые бочки, в колках повалила березы. Когда же пурга стихла, люди увидели, что вся степь, от края до края, покрыта холодным белым саваном: не пурга лютовала — сама смерть…

Снег исчез, как в сказке, и уже на другой день после бешеной пурги в степи прочно установилась очень солнечная, очень теплая погода, какой еще не было этой весной на Алтае. Вся даль потонула в струистом волшебном мареве: земля наконец-то дышала полной грудью. Вновь появились птицы, и над степью послышались их милые голоса.

Но над бригадой Багрянова уже нависла новая беда.

Заканчивалась вторая неделя пахоты. К счастью, даже по очень влажной целине тракторы шли хорошо, а сырая дернина резалась как масло. Бригада подняла три клетки кряду — шестьсот гектаров, — дошла до границы, за которой начинались земли бригады Громова, и теперь полосовала плугами четвертую клетку за западной опушкой Заячьего колка. Бригадный стан с колком, таким образом, оказался в прямом углу, образованном огромным массивом пахоты. Теперь никто уже не сомневался, что бригада, даже и без самого мощного трактора, выполнит план весенней вспашки.

Однако поднятая бригадой целина пока что не вскармливала ни одного пшеничного зерна. Еще в первомайские дни, когда солнце впервые обсушило землю, бригада приступила было к дискованию, боронованию и прикатыванию катками пахоты. Первая клетка уже тогда была полностью подготовлена к севу. Но начать сев так и не успели: колхоз не подвез семена вовремя. А какой же сев в непогодь?

Так уходили лучшие сроки сева. В обычные годы к середине мая сев заканчивали все южные районы Кулунды. Бригада об этом хорошо знала, а потому не могла не волноваться за судьбу поднятой целины. Удастся ли засеять ее пшеницей в считанные дни, когда еще можно сеять при запоздалой весне? Этот вопрос не давал покоя всей бригаде.

Утро десятого мая Леонид Багрянов встретил с единственной мыслью: сеять, сеять и сеять! День и ночь! Не теряя ни одной минуты! Не успело взойти солнце, а Леонид уже ходил вокруг сеялок, осматривая их со всех сторон, и читал то вслух, то про себя когда-то полюбившиеся стихи Мартынова о Ермаке.

Неслышно подошел Ионыч.

— Ты что тут бормочешь? Молитву от дождей?

— Стихи про Ермака, — ответил Леонид. — Он ведь первый сеял в здешней степи.

— Ермак Тимофеевич? — Сеял!

Ионыч покачал кудлатой седой головой.

— Долго же держится наша целина!

— Теперь не удержится, — сказал Леонид. — Ну, а как с погодой, Ионыч? Не вернется?

— Кто ее знает! — ответил старик. — Нынче прямо-таки невиданная весна! Не помню, когда уж и была такая… От атомных бомб, сказывают, мочит-то так, а? Верно или нет? Не знаешь, стало быть… Ну, а ты что же, скорей за сеялки? Да, уходит время, уходит! Теперь бы уж зеленеть надо пшеничке-то! Что ж ты думаешь делать?

— Сеять, — ответил Леонид.

— Не пойдут твои сеялки, бригадир! Еще сыровато!

— Будем пробовать! Авось и пойдут!

— Не терпится?

— Только вот подвезут ли сегодня семена?

— Подвезут, — твердо ответил Ионыч. — Обещано. Ты не думай Леванид, люди все понимают…

Утро всех радовало. Небосвод был чист и блистал будто шелковый, солнце слепило глаза, по степи струилось быстротечное марево.

Вскоре после пересмены в Заячий колок пришла колхозная автомашина с семенной пшеницей. Леонид Багрянов встретил шофера приветливой улыбкой и, выхватив из его рук накладную, несколько секунд, казалось, любовался ею: да, семена есть, есть, теперь можно начинать сев!

— Пшеницу не ешьте, — говорил в это время шофер. — От себя не советую, Агрономша поливает семена какой-то гадостью. В бутылках у нее эти… бактерии в жидком виде.

— А-а, знаю!

Леонид взглянул в сторону автомашины, стоявшей поодаль, и прищурился, как иной раз охотник на охотничьей тропе.

— Это кто еще? — спросил он удивленно. Минуту назад из кабины автомашины вылезла

Тоня — вернулась из Залесихи, где была по делу Соболя. Теперь же в кузове машины, на мешках с зерном, стоял человек городского вида, в ядовито-зеленой шляпе и тряс полы своего дерюжной выработки модного пальто.