Михаил Бубеннов - Орлиная степь

По подозрению в убийстве Зарницына были арестованы Орефий Северьянов и два его приятеля-собутыльника, а также Ванька Соболь, которого считали соучастником преступления. Следственные органы не могли, конечно, делать какие-либо преждевременные заключения, и потому большинство людей не только в Заячьем колке, но и в Лебяжьем с убежденностью решили, что виновность всех арестованных очевидна и уже доказана. Оснований для такого заключения было более чем достаточно.

Злодейское преступление ошарашило все Лебяжье. Выходило так, что недоброжелательство, которое, несомненно, существовало в селе подспудно, а открыто дало себя знать после внезапной смерти Куприяна Захаровича, способствовало разжиганию темных страстей убийц. Не могли не вспомнить лебяженцы, что никто из них не одернул вовремя по всей строгости злонравного Орефия Северьянова. Черное пятно, таким образом, ложилось на все село.

Большая группа лебяженцев вслед за милицией появилась в Заячьем колке, чтобы разделить с бригадой Багрянова ее страшное горе и попытаться наладить отношения заново, на новых началах. Однако бригада держалась с лебяженцами хотя и не враждебно, но и не очень-то мирно. Отлично понимая, что нельзя винить в убийстве всех жителей. Лебяжьего, бригада тем не менее рассудку вопреки испытывала к селу в какой-то мере отчужденность и недоверие. Между бригадой и селом все же легла та ночь, когда горела степь.

Следом за лебяженцами в Заячий колок валом повалило разное начальство не только из Зале-сихи, но и из далекого районного центра. У всех вдруг оказались здесь очень срочные и важные дела. Приезжие без конца расспрашивали о Косте Зарницыне и обо всем, что в бригаде запомнилось о трагической ночи. Они ходили по стану толпами, многозначительно хмурились и шушукались, делая вид, что заняты раскрытием тайны злодейства.

Нельзя, однако, сказать, что от «уполномоченных» не было никакой пользы. По их инициативе действительно были приняты самые разносторонние меры по улучшению условий жизни бригады: из Лебяжьего навезли много разной снеди, у пруда, словно по щучьему велению, появилась банька, районная кинопередвижка показала одну из хороших картин тридцатых годов, из Залесихи прислали большой рулон новых плакатов и десятка два книг, всей бригаде выдали заработанные деньги. А тут появилась и лавка-фургон, где можно было купить недорогие вещи, и не только для лета, но и для зимы, и не только для взрослых, но и для детей. Все это, вероятно, можно было сделать гораздо меньшим количеством людей, но в конечном счете большого греха в том не было.

Местные власти собирались похоронить Костю Зарницына в Залесихе — подальше от бригады, чтобы поскорее забылась его трагическая смерть. Но бригада Багрянова настойчиво потребовала похоронить товарища недалеко от стана, в открытой степи, чтобы вокруг его могилы уже нынче летом заколыхалось золотое море пшеницы.

— Еще одна затея! — брюзжал Краснюк.

— А что в ней плохого? — спросил его Леонид.

— Да как вы не понимаете?! Это всегда будет напоминать…

— Вот и хорошо, — ответил на это Леонид. — Могилы бойцов никогда не страшат и не расслабляют волю. Я знаю это по войне. У могил бойцов воля только закаляется.

— Но здесь даже кладбища нет!

— Теперь будет… Где селится человек, там все должно быть.

Хоронили Костю Зарницына седьмого мая, во время вечерней пересмены, при заходе солнца. На похороны неожиданно съехалось со всей ближней округи много ребят-новоселов. Представители местных властей схватились за головы. Втайне они принимали все меры к тому, чтобы слух о зверском убийстве не разошелся широко по степи: боялись паники среди приезжей молодежи. Но разве удержишь такой слух? Особый вид степной связи, метко названный казахами «длинным ухом», давно действовал во всю силу.

Одновременно с гробом Зарницына в Заячий колок были Привезены газеты, в которых молодые новоселы прочитали Указ Президиума Верховного Совета СССР о введении смертной казни за убийство. По этому случаю в бригаде оживленно заговорили:

— Ко времени. Будто о нашей беде узнали!

— Таких бед, видно, немало случается…

— Конечно, затем и Указ издали! Леонид Багрянов не расставался с газетой, где был напечатан Указ, даже у могилы. Когда ему разрешили сказать прощальное слово, он в большом волнении долго шелестел газетой.

— Говори, — поторопили его сзади.

— Ты слыхал когда-нибудь, дорогой наш Костя, как шумит пшеница? — заговорил Багрянов, едва поборов удушье, но все равно очень глухо, будто из-под земли. — Возможно, и не слыхал… Ты ведь вырос в Москве. Но теперь всегда будешь слышать, как она шумит… Каждое лето!