Александр Чаковский - Дороги, которые мы выбираем

«Так-так! — мысленно воскликнул я. — Боливару не вынести двоих…»

— И все же, — говорил Крамов, — обстоятельства вынуждают меня говорить о таких вещах, о которых в ином случае я никогда бы не решился говорить после выступления товарища Баулина. Я уже сказал: он прав во всем… Во всем, кроме одной частности. Я имею в виду то место его речи, которое касалось инженера Арефьева. Здесь товарищ Баулин ошибся. Он не разгадал Арефьева. Это, конечно, не значит, что в чем-то прав этот… Полесский. Он, видимо, преследовал свои цели. Но и Арефьев совсем не тот человек, каким он пытается казаться. Я понимаю, ваше собрание посвящено совсем другим задачам, куда более значительным. Но вопрос о чистоте наших рядов никогда не может быть снят с повестки дня. Какие бы другие важные вопросы в ней ни значились…

«Мерзавец, — выругался я про себя. — Ах, сволочь!..»

А Крамов между тем спокойно и обстоятельно рассказывал о цели своего приезда» Он, видимо, решил ничего не скрывать.

Он напомнил присутствующим, «тем, кто, пришел на туннель позже», о своей работе на строительстве, о том, что был затем отозван главком, и, наконец, о том, как «один человек» пытался его оклеветать и обвинить чуть ли не в уголовном преступлении.

— Разумеется, — продолжал Крамов, — все это рассеялось, лопнуло, как мыльный пузырь. Однако, когда руководство предложило мне выехать к вам в качестве члена комиссии по расследованию преступления Арефьева, я колебался.

— Чего я боялся? — с пафосом спросил Крамов и тут же ответил: — Я боялся подозрений, будто я хочу свести личные счеты с Арефьевым. Но потом я сказал себе: «Не лезь в психологию, Крамов! Ты коммунист.

Ты знаешь этот туннель. Там произошла авария, погиб человек. Твой долг — помочь расследованию. И, в конце концов, ведь, кроме тебя, будет еще четверо других членов комиссии…» Он сделал паузу.

— Зачем я рассказываю вам все это, товарищи? Потому что у меня нет секретов от рабочего класса. Вот я весь перед вами. Но есть и другая причина, заставившая меня подняться на эту трибуну. Это — чув-ство глубокой удовлетворенности. Справедливость восторжествовала, и человек, который пытался меня оклеветать, ныне раскрыл себя до конца.

— Что раскрыл? — неожиданно резко спросил Трифонов.

Крамов чуть усмехнулся и сказал:

— Я знаю, Харитоныч, ты давнишний, традиционный защитник Арефьева. И после того, что он натворил, это твое поведение кажется по меньшей мере странным.

— Насколько я слышал, комиссия пока не сделала своих выводов? — спросил с места Баулин.

— Официально еще нет, — поспешно поворачиваясь в его сторону, ответил Крамов, — но здесь, на партийном собрании, я думаю, что могу сказать то, что завтра будет известно всем, — комиссия будет единодушна в своем суждении: Арефьев, бесспорно, виноват! И мой долг как коммуниста и члена комиссии — открыто заявить здесь об этом.

Я почувствовал резкий удар в сердце. Слезы сдавили мне горло. Я напряг всю свою волю, чтобы хоть внешне остаться спокойным. А ведь я знал, что все произойдет именно так. Знал, что меня признают виновным. Но Крамов не имел формального права так говорить, не имел! Пусть комиссия и составила свое предварительное мнение, но ведь все еще было впереди! Ведь меня только один раз, для предварительного разговора, вызывали в комиссию: они еще не выслушали моих объяснений. На каком же основании Крамов говорил сейчас так, будто комиссия уже все решила?!

Я заставил себя посмотреть на сидящего в президиуме Орлова. Он был настолько бледен, что я мог увидеть это даже отсюда, из зала. Григорий сидел неестественно выпрямившись. Он смотрел прямо перед собой, в зал, но я был уверен, что он не видит никого в отдельности.

Ну что же, со мной, по-видимому, все кончено. Я мог прощаться с туннелем. О том, что будет дальше, я даже не думал…

И вдруг откуда-то из самого конца зала раздался громкий женский голос:

— Дайте мне слово!

Он прозвучал так резко и так неожиданно, что все головы обернулись к двери.

Я привстал, но ничего не увидел. Там, у дверей, где столпились люди, происходило какое-то движение, кто-то прокладывал себе дорогу к узкому проходу между рядами кресел…

Я снова повернулся к сцене. Крамов еще стоял на. трибуне. Но за эти несколько мгновений он превра тился в совершенно другого человека. Плечи его странно приподнялись, и голова ушла в них, словно он защищался от удара. Жалкое подобие улыбки появилось на его лице.

Все, кто сидел за столом президиума, чуть подались вперед, всматриваясь в дальний конец зала.