Всеволод Кочетов - Секретарь обкома

Соня, Соня… Что бы делал Василий Антонович, как бы жил на свете, если бы рядом не было Сони? Вот так кипишь, клокочешь весь день в работе, как будто бы и нет на свете никакой Сони, забыта Соня, не до Сони. Но это лишь кажется, что ее нет. Если бы ее не было на самом деле, то и не клокоталось бы так и не кипелось. Многое, очень многое — почти все — делается только для нее, из-за нее и во имя нее. С первых дней совместной жизни, что бы ни начинал молодой Денисов, первой мыслью его было: а что об этом скажет Соня? Ему всегда хотелось, чтобы обо всем сделанном им Соня говорила только хорошо, чтобы она одобряла это, чтобы оно ей нравилось. Почему? Во-первых, потому, что он очень любил свою Соню; а во-вторых, — и, может быть, именно поэтому он ее так и любил? — мысли его, желания, стремления удивительно совпадали с мыслями, желаниями и стремлениями Сони. Сначала комсомолка, а затем и член партии, Соня была его совестью. Он никогда не облекал это в сколько-нибудь определенные формулы, но сердцем, душой, всеми чувствами ощущал, что лукавить, хитрить, изворачиваться перед Соней — неизбежно будет лукавством, хитростью и изворотливостью перед самим собою, перед своими убеждениями, будет раздвоением его сущности. Он хитрил и лукавил перед Соней только в мелочах. Зная, как больно реагирует Соня на то, что связано с неприятностями для него, он многое из наиболее неприятного скрывал от Сони; всеми силами стремился он охранять ее от ударов, беречь ее, долго беречь, и сберечь. Дороже Сони у него никого и ничего не было. Ему могли бы задать вопрос: а партия? Он бы ответил: а для меня они, знаете ли, неразделимы. И это не были бы красивые слова. Кто знает, может быть, и коммунистом он не был бы таким, если бы рядом с ним постоянно не находилась его совесть — Соня; может быть, и работник из него получился бы похуже, если бы не постоянное его желание заслужить одобрение Сони, если бы не боязнь, что Соня будет недовольна, что Соня осудит, что Соня в нем разочаруется.

Он не хотел рассказывать Соне о том, что область потеряла довольно много скота. Но София Павловна сама заговорила об этом: кто-то сказал Черногусу, а Черногус передал ей.

— Ты должен сообщить в ЦК, Вася, — сказала она. — Непременно, слышишь?

— Соньчик, это не этично. Он же говорит: хо-тел заменить беспородных породистыми. У нас ведь и правда — скот хороший. А потом, он же разобрался в деле и принял меры.

— Вася, ты рассуждаешь, как купец. Другой купец ему нанес ущерб, они сели в чайной, выпили, закусили и порешили дело полюбовно. Вы не купцы, вы государственные деятели, и ущерб нанесен не тебе, а области, многим людям, государству. Как ты этого не понимаешь!

Он слушал и молчал. В общем, она была, конечно, права. Надо об этом сообщить в ЦК, надо. Но он все-таки этого не сделает, он не может это сделать. Даже, если так советует Соня.

Он подошел к ней, обнял ее, поцеловал в голову, в волосы, пахнувшие чем-то хорошим.

— Соньчик, Соньчик, — сказал грустно. — Не будь кровожадной.

С наступлением холодов с Павлушкой стало труднее. Даже и в эти темные утра вставал он довольно бодро, сам хлопотал о своих сборах, чем мог, тем и помогал отцу. Но все-таки он был ещё до отчаяния мал. На него надо было натягивать теплые рейтузы, валенки с галошками, пальтецо на шерстяном ватине, обвивать его поднятый меховой воротник пуховым шарфиком, завязывать под подбородком тесемки шапки с ушами, надевать и уговаривать не терять вязаные рукавички.

Это была долгая и кропотливая работа. Иногда, чтобы помочь Александру, выходила София Павловна; иногда вставала и Юлия. Но только иногда. Обычно же Александр все делал сам. Как он чувствовал себя в этот утренний час, судить можно было по вопросам, которые ему задавал миролюбиво настроенный Павлушка.

— Папочка, почему, как утро, ты такой сердитый? Ты ложился бы пораньше. Ты, наверно, не наспишься ночью?

Превращенный с помощью теплых одежд в неповоротливый тючок, Павлушка еле шагал по улице. Александр хватал его на руки, тащил до автобуса почти бегом.

Но и в автобусах в зимнее время стало хуже. То ли народу в них прибавилось, — летом все-таки речной трамвай помогал, да и пешком кое-кто бегал, или на велосипеде, — то ли из-за теплых одежд, из-за ватных пальтищ, люди увеличились в объеме. Так или иначе, но в автобусах стало очень тесно. Павлушке, правда, местечко посидеть выгораживали. Сочувствовали иной раз и его папаше, расспрашивали: а где же мамочка?

Ни одно утро не обходилось без происшествий: то варежку потеряли, то галошу с валенка; а то и вместе с валенком. Хорошо, если заметят вовремя и выбросят из автобуса вслед. А то и увезут; ходи спрашивай в автобусных парках или покупай новые. А новые — не каждый раз и не сразу найдутся нужного размера.