Всеволод Кочетов - Секретарь обкома

— «Дыша духами и туманами», — продекламировал Суходолов. — Прелестная незнакомка! Только из театра? — спросил он Юлию.

— Ага, только.

— Какая пьеса-то шла сегодня? — поинтересовался Василий Антонович.

— А я и не знаю, я же не актриса, на сцене не играю. Я работала свое. Кажется, что-то Горького. «Враги» или «Дачники»…

— Горький в оперетте? — удивился Суходолов.

Василий Антонович с усмешкой покачал головой:

— В оперетте?.. Эх ты, устроитель темных дел. Великий комбинатор! — Он дружески похлопал Суходолова по спине и проводил до лестницы. — Привет Елене Никаноровне передай.

Павлушка в ванной стрелял из пистолета в стену. Он был в восторге от того, как зеленая палочка с резиновой прилипалкой на конце плотно приставала к белым кафельным плиткам. Он с грохотом уронил на пол эмалированный кувшин для воды; с не меньшим шумом сам шлепнулся в таз, в котором Юлия, подливая какой-то магического действия жидкости, полоскала перед сном свои холеные ноги с накрашенными красными ногтями.

Александр, радуясь тому, что сын хоть чем-то занят и не одолевает его бездной всевозможнейших вопросов, на которые, как известно, и десять мудрецов не смогли бы удовлетворительно ответить, разогревал на кухне завтрак, оставленный в кастрюльках и на сковородках Софией Павловной.

Отец накануне уехал в Москву, сказав ещё раз на прощание: «Решай, решай, Шурик. Зрело решай, спокойно, без нервов и мальчишеского упрямства. По-мужски».

Пожалуй, родители правы. Работа у него в Ленинграде, конечно, очень интересная, перспективная; можно в конце концов, не только не отрываясь от производства, но, напротив, — именно на него и опираясь, на его материале, подготовить и защитить кандидатскую диссертацию. Но, в то же время, как там станется с Павлушкой, как? Мама права, неизбежны заседания, совещания, партийные собрания — где на такое время будет он оставлять Павлушку?

Мысль о том, чтобы оставить сына у своих родителей в Старгороде, Александр отвергал категорически. Павлушка для него был частью Сашеньки, всем, что осталось ему от веселой, торопливой, непоседливой жены, короткая жизнь с которой промелькнула, как… Он хотел было сказать: «Как сон». Но бывают такие долгие и мучительные сны, что иная ночь покажется столетием. Нет, жизнь с Сашенькой можно было сравнить лишь с ездой в скором поезде, когда проносишься мимо какого-нибудь прудочка с тихими ивами над ним, с берегами в цветах, с белыми, широко раскрытыми, кувшинками на глубинах и одинокой лодочкой у замшелых мостков. Только потянешься сердцем к этой мгновенной красоте, а ее уже нет, исчезла за поворотом, и уже ползут мимо длинные серые заборы, приземистые пакгаузы из прокопченного паровозным дымом кирпича, крытые черным унылым толем.

Остро запахло чем-то дымным. Одну за другой Александр поднял крышки с кастрюлек — пригорела Павлушкина манная каша. Он подумал о тысячах молоденьких матерей, которых в официальных документах называют: мать-одиночка. Он только десять дней занимается осиротевшим Павлушкой, а как же они, которые своих Валериков и Томочек должны растить в одиночку если не всю жизнь, то, во всяком случае, хотя бы до восемнадцати самостоятельных лет? И при этом работать, зарабатывать и себе и Валерикам с Томочками на хлеб, на одежду, на изнашивающиеся с неимоверной быстротой тапочки, ботиночки, ботики, га-лошки.

— Что-то у тебя пригорело, Шура?

В дверях кухни, обтянутая тонким шелковым халатом, стояла Юлия.

— Каша, — коротко ответил он.

— Давай-ка я возьму это все в свои руки. У тебя оно неважно получается.

— Не надо.

— Перестань огрызаться. Нехорошо. Ну поди, поди, я похозяйствую. — Она оттеснила его плечом от газовой плиты.

Уступив место Юлии, Александр с кухни все же не ушел.

— Ты смотришь на меня глазами своих родителей, Шурик, — сказала Юлия. — И напрасно. Они же в людях ни черта не понимают. А ты посмотри на меня своими глазами. Ты уже давно имеешь право на свой взгляд. Ты мужчина, тебе двадцать седьмой год. Ну, посмотри — разве я урод какой-нибудь? Разве я унылая и способна быть жерновом на шее? Разве я недоброжелательная, злая, неотзывчивая?

Все это она говорила, не оборачиваясь и помешивая в кастрюльках. Александр смотрел на ее смуглую шею в светлых завитках подкрашенных волос, на ее округлые, мягких линий плечи, на туго стянутую талию, на крупные сильные бедра, на ее крепкие, не толстые и не тонкие, ноги. Да, конечно, совсем не урод. Но разве сравнишь ее с Сашенькой! У Юлии все бьет по глазам, ошеломляет, рассчитано на эффект. Сашенька была бесконечно естественна, от нее на людей источался не жар, не огонь, а тепло, доброе, хорошее тепло. Но, может быть, и Юлия была такой в Сашенькином возрасте. В мальчишеские годы Александр мало внимания обращал на свою молоденькую тетку, толком ее той поры не запомнил.