Зоя Журавлева - Роман с героем конгруэнтно роман с собой

У этого ишака действительно была цель, и он не собирался — ни посвящать меня более в свою цель, ни от этой цели отказываться. Он меня больше не брал просто в расчет. Глаз же его, где, может, еще и мерцала манящая тайна, я больше, увы, не видела. Теперь мечтала — лишь на нем удержаться, кишлак давно уж скрылся, пустыня кругом дичала. Мы неслись напролом — сквозь заросли тамариска, по рыхлым пескам, через сомнительный солончак. Мне уже казалось, что никогда больше не увижу я своего Какабая и плодоносящих женщин на тихом дворе. Мы неслись. Неслись. Я подскакивала и опадала на жесткой спине, заваливалась вбок, припадала к шее, клонилась в другую сторону, отставала к хвосту и цеплялась всеми руками…

Это была самая мощная в моей жизни скачка, вот что — это было.

Вдруг мы сиганули с безумного бархана, и перед нами открылся крохотный мирный оазис: родничок, пустынная акация, игрушечный пруд с парой уток, аккуратный и глинобитный домик без признаков человека, со всех сторон огражденный глухим дувалом. Со своего ишака я увидела его цель. И ишак мой — тоже увидел, отчего сладострастно и как-то заискивающе взревел. И круто осадил перед самым дувалом. Во дворике же гуляла, пощипывая утлую травку, серенькая, с моей точки зрения — ну ничем не выдающаяся особа женского полу. Она была ишачиха. И без особого удовольствия, даже — с кокетливым небрежением, продолжая жевать, она выслушала страстную приветственную речь. Потом что-то кратко и небрежно ответила. На что мой ишак разразился вовсе уже истерической, с нотками явной мольбы и живого страданья длиннющей тирадой. Она скучно возразила. Он ласково стал оправдываться. От рева его тихая вода в прудике встала горбом, утки едва на ней удержались. Ишачиха не приняла оправданий. Объяснения затянулись.

Желая быть к ней поближе, ишак мой теперь тесно прижимался к дувалу то правым, то левым боком. На мне же был только сарафан. Сперва в кровь разодралось левое бедро, потом — правое. Он терся мною об дувал, как хотел. Я сидела — как влито: я-то знала, что, если свалюсь, мне своим ходом уже к кишлаку не добраться. Я не свалюсь! Я заставила себя — следить за беседой, пыталась разобраться в аргументации и, по-моему, даже первее его уловила некоторое потепление в реве дамы. Чем горжусь до сих пор, обожаемый сэр! Мой ишак ее все-таки постепенно убедил. Я испытала за него законную кровоточащую гордость. За глубину и постоянство его чувства. За силу снедающих его страстей. За то, наконец, что он, такой царственный и белоснежный, так полюбил ее, серенькую. И за нее. Что она высоко держит марку и не спешит все ему позволить. Так, приблизительно. Если перевести мои конвульсивно-эмоциональные импульсы в более или менее связные мысли. Вдруг мой ишак взревел совершенно омерзительно, обреченно и скорбно, прощально шваркнул меня об дувал всем телом, развернулся и, не оглядываясь, как и положено настоящему мужчине, понесся обратно в пустыню.

Этой нашей дороги я, по правде, не помню. Километра четыре слились для меня в единый вихревой миг. Показалась первая юрта, первый дом, отпрыгнувшая задом коза. Навстречу рванула отдохнувшая, в визге, орава. Пыль взметнулась до неба и выше. Мы скакали, грудью разметая собак, уже по знакомой улочке к дому Какабая. Там, перед воротами, стояла наша машина. Из-под мотора торчали длинные ноги, и я с удивлением узнала в этих ногах ноги Какабая. Еще с каким удивлением! Ибо Какабай сроду не дотрагивался до мотора, по-моему, даже его — побаивался, он и в пятидесятиградусную жарь, когда мы с шофером только и спасались в тени под машиной, лезть под нее не хотел. Ишак тоже, видать, удивился, хоть вряд ли знал Какабая так хорошо, как я. Он вдруг остановился перед машиной. А я вдруг почти что с него спрыгнула. Ну, малость, может, сползла. Но сама!

Тут Какабай медленно выполз из-под мотора. «Ты чего тут делаешь?» — сказала я громко. И он ответил мне очень тихо, хоть, кроме ишака, никого поблизости не было: «Долго. Я уже беспокоилась». Я, по дурости, все еще не поняла: «А под мотор-то зачем?» — «Я тебя ждала», — сказал Какабай. И мне вдруг сделалось внутри тепло и счастливо. Я вдруг поняла всю сложность и простоту ситуации: он, мужчина, не мог же ежеминутно бегать на улицу и высматривать меня на дальних барханах, прикладывая козырьком руку, не мог же он — показать старикам, аксакалам и бабаям, что волнуется из-за женщины. Не мог он этого показать открыто! И умница Какабай нашел мудрый ход — ему нужно срочно проверить мотор, это мужское дело, не каждому из старейших доступное, до того оно мудреное и мужское. Он залег под машину, дождался меня и спас нашу дружбу и свой авторитет…