Иван Шамякин - Криницы

Наконец он выбрал подходящий момент. Роман Карпович позвонил домой:

— Даша! Жди к обеду гостя. Кого? Сама увидишь. Через полчаса будем.

— Это вы обо мне? Спасибо. Не пойду.

— Церемонные вы все стали! Сергея позавчера еле затащил!

— Боюсь Дарьи Степановны, Роман Карпович. Преступление у меня на совести…

Лемяшевич хотел за шуткой скрыть свою взволнованность. Но Журавский сразу увидел, что это не шутка, что действительно произошло что-то серьёзное и насторожился после случая с Белорыбкиным.

— Женился.

Роман Карпович захохотал.

— И в самом деле преступление! Три дня назад — никому ни слова. И вдруг… Но почему тебе бояться Даши? Она рада будет.

— Почему? Да ведь женился я… знаете на ком? — Он приблизился к столу и полушепотом, таинственным и радостным, проговорил: — На Наталье Петровне…

— Морозовой? — Журавский, пораженный, втянул голову в плечи, как бы защищаясь от свалившейся на него новости. — Погоди, ни черта не понимаю. Меня Даша уверяла, что через неделю Наташа будет женой Сергея.

— Вот почему и боюсь… Она их сватала, а вышло всё иначе… Понимаете, все это случилось совершенно неожиданно. Я её любил, и она меня, оказывается, тоже. Но я молчал, уважая чувство Сергея. А она… она не промолчала, Сергей ничего ещё не знает. Мы ехали вместе, я должен был сказать ему, но я не смог, не хватило смелости. И теперь на душе препаршиво. Не знаю, как я с ним встречусь.

— М-да, история. Как в песне поется. Сергею нелегко будет, я знаю его характер. Но, как говорится, сердцу не прикажешь… идём к Дарье Степановне… Она в этих делах больше разбирается.

— Не пойду.

— Боишься? — засмеялся Журавский. — Как тебя, этакого труса, полюбила такая женщина?

— Нет, не потому, что боюсь. А скажу вам как мужчина мужчине: не хочется мне сейчас вести разговоры на эту тему.

— Понимаю.

— Поеду к Наташе. А вас прошу, Роман Карпович… и Дарью Степановну… Сергей, наверно, заедет к вам, поезд поздно приходит… Скажите ему, поговорите… подготовьте… Чтоб это не застало его врасплох… А то ляпнет какой-нибудь дурак… Чтоб не так больно ему было.

— Ну, меру боли его нам не узнать. Будем надеяться на его светлую голову. Что же, лети. Мои поздравления и наилучшие пожелания Наталье Петровне!

Никогда — ни в годы зрелости, ни даже в детские годы — характер, психика человека не подвержены таким внезапным переменам, поворотам, вкусы и взгляды его не меняются так резко, как в юности. А если учесть, что каждый юноша и девушка, как правило, считает себя вполне взрослым человеком и твердо верит в непоколебимость своих взглядов, ясно можно представить себе, как болезненно, тяжело переживают они эти неожиданные перемены.

Так случилось и с Раисой. Она всегда чувствовала себя самой взрослой в классе, считала, что всё знает и все понимает — самые глубокие житейские тайны — и что её одноклассники, даже такие, как умница Левон и работяга Алёша, дети по сравнению с ней. Ей казалось, что она вполне подготовлена к вступлению в большую и красивую самостоятельную жизнь.

Не умея отличить показное от истинного, она манеры и поступки Орешкина принимала за образец благородства и интеллигентности. И вдруг оказывается, что этот интеллигент читает чужие письма. Она не знала, каким образом попали к нему письма Алексея, большую часть которых она, прочитав, сразу же уничтожала, но самый факт потряс её до глубины души. До тех пор её больше волновала нелюбовь учеников к Виктору Павловичу, чем его придирки к Алексею: «Так ему и надо, пусть не задирает нос!» И вся эта история в классе её расстроила только из-за письма да ещё той открытой враждебности, с которой отнеслись к ней её одноклассники. В то, что Алёша не вернется в школу, она не верила и почти не думала о нём.

И вдруг эти проводы. Это они во всем виноваты. Вновь и вновь переживает она этот, день. Тишина, неприятное шарканье по полу ботинка хромой Нины; растерянный, испуганный, некрасивый, какой-то жалкий Виктор Павлович… Как он раскрыл рот и выскочил из класса! Почему она заплакала? Ей вдруг стало себя жалко. Нет, сначала ей стало жалко Алёшу, который ушел неведомо куда посреди зимы, а потом уже себя. Потому она и заплакала. А тут ещё эта монашка Нина (кто её просил лезть не в свое дело!): «Я ведь знала, что ты его любишь. Ты просто сама себя обманывала. Алёшу нельзя не любить».

Вот с тех пор и остались у нее в душе непонятная грусть, сознание вины и эти глупые Нинины слова. Она ушла тогда домой, долго плакала одна у себя в комнате и всё думала об Алёше. И ночью вспомнила о нём. А на уроках, забывшись, то и дело оглядывалась — не сидит ли он на задней парте?