Сергей Заяицкий: Судьбе загадка

Гура, оказавшаяся медиумом, имела на этот раз несколько томный вид.

– Я, знаете, – говорил Стахевич, – спиритизмом занимался ещё будучи в Англии. Там, чёрт возьми, это дело разработано. Точная наука. Вызывают кого угодно и такие получают сведения о загробном мире, что дальше ехать некуда. Вот эдакие книги изданы. Сплошь разговоры с духами. Говорят, Ллойд-Джордж никогда в парламенте не выступает, не посоветовавшись с духом одного епископа, который к нему благоволит… А у нас, конечно, прежде всего идут надувательства…

– Ограниченный горизонт, – заметил Сергей Андреевич.

– Просто обычное невежество… То, что для европейца стало истиной, для нас ещё какие-то шуточки… Ну, как вы?

Последний вопрос относился к Гуре, которая при этом как-то странно раза два глотнула воздух.

– При свете? – спросила тихо Анна Яковлевна, сурово поглядев на мужа, который, удерживаясь от зевоты, неприлично щёлкнул зубами.

– Нет, сегодня лучше потушить… Господа, сегодня мы сделаем попытку добиться полной материализации… Только если кто боится, пусть скажет заранее… иначе может получиться чёрт знает что.

Все вопросительно поглядели на Семёна Петровича, но он постарался принять вид самый хладнокровный.

– Итак, господа, я тушу свет.

– А почему же в темноте? – робко заметил Семён Петрович.

– Потому, что так надо, – с презрением отвечал Стахевич, – а скажите, в коридоре у вас темно?

– А что?

– Бывает, что духи распахивают дверь.

– Так её можно запереть.

– Нельзя!

– Почему?

– Потому что никогда нельзя двери запирать во время сеанса.

– Ты уж, Сеня, не говори о том, чего не знаешь.

Стахевич потушил лампу.

Произошла какая-то лёгкая возня, но затем все уселись по местам, только кто-то ткнул слегка Семёна Петровича в грудь, но сейчас же отдёрнул руку.

Наступила тишина.

Слышно было, как за стеной рассказывала какая-то женщина:

– Иду я, милая девушка, по улице и несу сумочку в руке. Тридцать рублей стоит сумочка, и в ней зеркальце ещё. Очень хорошая вещь. И вдруг мальчишка – рванул её, милая девушка, и как словно его и не было. Я к милиционеру. А он: вы, говорит, гражданка, халатно по улицам ходите.

Семён Петрович заметил, что стол, на котором лежали руки, вдруг начал проявлять признаки жизни. Он как-то затрясся и, слегка наклонившись, топнул ножкой.

Во мраке плыли перед глазами красные и зелёные круги.

Слышно было, как тяжело дышали дамы. Атмосфера становилась беспокойной.

Семён Петрович подумал о своём служебном столе, заваленном книгами, возле окна, из которого как на ладонке видна была площадь Революции. Уж тот стол, наверное, не стал бы вытворять таких штук.

Но в это время какое-то уже довольно энергичное потряхивание стола разогнало отрадные мысли.

Положительно жутко становилось во мраке.

Что-то щёлкнуло в углу. Вдруг ни с того, ни с сего хлопнула дверь, с треском упала со стены картинка.

Было такое чувство, словно в комнату вползла огромной величины собака.

Семён Петрович ощущал, как весь он покрывается мелким цыганским потом. «Соседи коммунисты, – думал он, – вдруг пронюхают? Хоть бы духи эти тишину соблюдали».

– Внимание, – прошептал Стахевич, – цепь не разорвите…

Мрак стальным обручем сковал череп. А в углу определённо происходила какая-то возня, словно собака никак не могла найти место, чтобы улечься.

Стол вдруг затрясся, как в лихорадке.

– Яичницу с ветчиной и стакан бургундского! – послышался из угла резкий голос, – гром и молния – поторапливайся, моя пулярдочка!

Пронзительно вскрикнула Гура, ибо Семён Петрович, внезапно вскочив, разорвал цепь.

– Свету, свету, – кричал кто-то.

– По местам, – шипел Стахевич, – вы погубите медиума.

Но Семён Петрович зажёг электричество.

Все сидели во всевозможных позах, выражающих ужас, а медиум, вдобавок, поправляла свою золотистую, сбитую на бок причёску.

Но то, что увидал Семён Петрович в углу комнаты, заставило его задрожать с головы до ног и побледнеть так, как он никогда ещё не бледнел в своей жизни.

– Я жалею, – говорил он мне впоследствии, – что у меня в то мгновенье не лопнуло сердце, тем более что все к этому шло. Я тогда, впрочем, не учитывал всех последствий, и только этим и можно объяснить, что я не умер внезапно и, следовательно, остался жив. Но разве по заказу умрёшь?

И, от души сочувствуя бедному Семёну Петровичу, сознаюсь, с трудом находил я для него слова утешения.

Управдом Агатов относился к жильцам мягко и как-то даже по-отечески, ворчал, шумел, но в общем никого зря не обижал и плату брал нормально. И жильцы правильно рассуждали: пусть ругает, лишь бы не обкладывал.