Каменный Пояс, 1982

Искра щелкнула Гриню по носу, и он еще горше затер глаза грязными, ревматизмно-распухшими в суставах пальцами.

— Молчите, Прохоров? Молчи, молчи... Обоих поодиночке передушит.

Коза уложила рогатую голову с клочковатой седой бороденкой Грине на колени: запахи недавнего медведя измучили животное. Сотрясающая ее дрожь особенно заметна на вымени. По покрытым струпьями соскам копошатся муравьи, капли молока одна за другой сочатся на траву.

— Сцедишь, может, Гринь... — пытается Костик хоть чем-то занять рабочего. Гриня тупо молчит, окаменел черным силуэтом на фоне костра.

Светит фонариком Костик, а Гриня бережно обмывает больное вымя тряпицей, смачивая ее в растворе марганцовки.

В то время, как козу больно тягает за соски Гриня, она с потаенным упреком почему-то косит на Костика. И чего она косит? Кружку долгожданного пахучего молока Костик выпил без аппетита...

Нацедив вторую кружку до краев, Гриня не пьет, исчезает с кружкой в темноте.

— Охладить поставил?

— Аха, в ручей. Холодненького Олех Палчу на утро...

Костик долго ворочается на шишках, впопыхах не убранных из-под днища палатки: его шестимесячный сынок Лешка мог сегодня остаться без отца... По ночам Лешка горланит, пока Костик не переложит его к себе на живот. Разомлев на папкином животе, Лешка доверчиво писает, оба с папкой счастливо урчат и, наконец, снова засыпают.

Можно, конечно, Гарькавого обвинять... Если судьба человека только в его собственных руках — можно...

Мертвецки пьяный Гарькавый младенчески разметался поперек палатки и храпит. Дружок сердечный успел снять и полотенце, и ремни.

Костик приподнял волглый, отяжелевший полог: как он там, «другарь Гринюха»? Досадует Костик: не сумел «расколоть» Гриню, в союзники против Гарькавого заманить... На ружье еще из-за него кинулся — свинья неблагодарная...

Гриня греет руки в густой шерсти козы. Обморозил их он еще малышом, вылавливая карасей — те задыхались в проруби. Бабушка Елена гаркнула тогда на деда— растерялся старый, бухнулся на колени перед иконой! — заставила его принести воды почему-то именно из той проруби. Едва пальцы начали в ледяной воде отходить, обмотала плачущему внуку руки праздничной шерстяной кофтой.

За ту самую кофту, еще перед войной подаренную бабушке сыном — отцом Грини, сосед Доронин одарил Прохориху кружкой гусиного сала — ей-ей, жалко несмышленыша! Зато впоследствии всякий раз выговаривал соседке, если внук ее за былую доброту не благодарил низким поклоном, а, что волчонок, ярился исподлобья.

Даже когда Гриня работал в рыбнадзоре, в сенях у бабки всегда стояли просмоленные бочки, в которых плескалась спасенная рыбья молодь.

Вялый, внешне безучастный к жизни, сам словно вытянутый на берег старый сом, Гриня слыл в селе за недоумка: родная бабка в покос нанимает работников со стороны, свой же верзила ради десятка рыбешек копает канаву от усыхающей старицы к реке.

Зато браконьеры, и городские, и местные, Гриню уважали. Городских Гриня совсем легко облапошивал. Обычно после изнурительной тряски из города мотоциклисты в селе отдыхали. Пили молоко, пока охлаждался мотор, расспрашивали мальчишек про клев. Гриню же интересовали украдкой пылившие мимо села, чаще в пятницу, поздно вечером, мощные «Уралы» с вместительными люльками.

Торная для мотоциклистов тропа сопровождала реку километров на десять, дальше реку надежно сторожили береговые скалы.

Прихватив рослую лайку, Гриня бесшумно катил на велосипеде вслед за возможным браконьером. Если тот действительно гарпунил с карбидной лампой в заводи, улучив момент, сливал из бака бензин, именем закона реквизировал вкусную городскую снедь и вместе с напружинившимся псом ожидал, пока браконьер причалит к берегу. Одного-двух не без возни, но скручивал: Шустик выручал...

Однажды пес вырвался из Грининых рук, виляя хвостом подбежал к выплывшей из темноты лодке. Влажно лизнул горячим языком колючее лицо хозяина своей матери — Доронина. Сын Доронина накинул на Шустика сеть и надежно, как колол свиней, воткнул лайке нож под лопатку...

Терпеливому следователю Гриня так и не мог припомнить подробности схватки. От удара веслом в голову сын Доронина скончался сразу, у старика оказался перебитым позвоночник.

После объявления Грине приговора, жена Доронина, старуха в черном, с водянистым студнем вместо глаз на желтом пергаментном лице, кричала спешащим на свежий воздух односельчанам.

— Люди! Люди али нет? Подлюке жизнь подарили и молчите? Найду, Прохориха, справедливость на твоего изверга. Ничем не поскуплюсь, без копейки останусь — найду справедливость!