Петр Кириченко - Четвертый разворот

— А родители! — воскликнул я. — Они с ума сойдут, если ты не придешь домой.

Я ухватился за эту мысль о родителях, но Лена улыбнулась:

— Я их предупредила, что поеду к подруге, — объяснила она. — У меня подруга живет в районе...

Она еще что-то говорила, но я почти не слушал. Выходило, Лена опередила меня в мыслях, она заранее знала, что произойдет... Но откуда ей, жившей на свете так мало и не имевшей опыта, знать было, как произойдет? Откуда? И откуда уверенность?

— Лена, — начал я, но она меня тут же перебила, повторив, что домой не пойдет.

Мы так и стояли посреди дороги, пока запоздалая машина не согнала нас оттуда, и после этого я обнял Лену, поцеловал, и в мой домик мы шли молча, как заговорщики, На другой день я проводил Лену домой.

Возвращаясь, шагал по темной улочке, над которой раскинулось по-южному черное небо с огромными чистыми звездами, и неожиданно в полночном покое домов и садов, в незлобивом собачьем лае, сопровождавшем меня, я ощутил сильное желание жить, просто-таки почувствовал душой единство со всем огромным миром, с домами и звездами, с собачьими голосами, уводившими мои мысли в детство, и с чернотою неба, впервые не испугавшей меня. Смутно подумалось о Лене, о самом себе и о том, что я был рожден, и жил, и летал только для того, чтобы однажды пройти по этой никому не известной улице вот такой темной ночью. Странная и, возможно, пустая мысль, но тогда она показалась мне очень важной; мне почудилось, я увидел свою жизнь от начала и до конца, увидел жизни других людей, многих, живших давно, и тех, которые будут жить после. Чувство единства с людьми и миром жило секунды, но и за это время я поверил, что жизнь, как и черное небо, не имеет границ, и появилась уверенность, что люди, несмотря ни на что, поймут самое главное: если и есть что ценного в мире, то это душа человеческая, которую невозможно ни оценить, ни вычислить; в те секунды я знал, что всегда будут такие, как Саныч, проснутся и заговорят похожие на Тимофея Ивановича, и все это вопреки тому, что люди внешне безразличны к себе подобным, всячески подчеркивают это, а на самом деле жить не могут без других. Понимание того, что люди только тогда и становятся людьми, когда живут для других, возвращало мне устойчивость. Мне вспомнилось, как я смотрел на звездное небо из своей кабины, и пришло в голову, что огромный мир ласково безразличен к нам, он не замечает ни нашей любви, ни ненависти. Он бесконечен и подобен душе человеческой, и поэтому не было ничего удивительного в том взгляде, каким я увидел нашу планету далекой звездой. Не зря ведь говорят, что любая фантазия — это всего лишь несбывшаяся надежда. И совершенно отчетливо я понял, что наша сила и наша слабость таятся в одном и том же, — мы люди, и наши души до конца не могут постичь мир, но смотрят на него с изумлением, а значит, далеки до понимания, и всегда будут далеки. К счастью... Так ли это — к счастью? — я не знал, потому что ведь нам никогда не узнать истину. Давно было сказано, «все не то, чем кажется», и единственное, что нам остается, чтобы сберечь душу, — это жить... Блеснувшие нитки рельсов оторвали меня от размышлений, и, взглянув на дома, я увидел, что пришел к своей будке. Открыв калитку, я первым делом сорвал два яблока, потому что почувствовал сильный голод, зашел в домик и, раздевшись, упал на постель. Заснул я мгновенно и счастливо, как засыпал только в детстве, будучи уверен, что новый день принесет нечто удивительное.

Первый раз меня разбудили какие-то голоса, стук калитки, шаги. Уже светало, но вставать было рано, и я снова уснул. Нина Васильевна подняла меня тремя сильными ударами в стену, и со сна я никак не мог взять в толк, о чем она говорит, но по ее лицу видел, что произошло что-то неприятное. Оказалось, еще до моего появления она сдала этот домик и получила деньги, а теперь тот человек приехал. Какой человек? какие деньги?

— Быстрее собирайся! — заторопила она и пояснила: — Я не надеялась, что он припрется.

— Куда же мне?

— А куда хочешь, — буркнула она. — Квартир хватает, на дворе не зима. Вот тебе пятнадцать рублей, держи! И давай поскорее...

И снова закрутилась по двору, как укушенная собака, схватила зачем-то кастрюлю, выругалась, бросила ее, зыркнула в мою сторону. Деньги она всунула мне так ловко, что я не сообразил, отчего пятнадцать. Покидал в сумку одежду и пошел со двора. На улице я постоял, не зная, куда идти, и отправился к морю. Когда переходил перекресток, то увидел на трамвайной остановке двоих: женщину в марлевом платье и какого-то здоровяка с толстым чемоданом. Мне все стало ясно: Нина Васильевна сопротивлялась все эти дни, а сегодня утром сдалась: чемоданы барахла перевесили. Я спустился на пляж: мне ничего не оставалось, как дождаться Лену, а после отправиться на поиски жилья. В моем положении не было ничего веселого, но я и не грустил, подумав, что жизнь оберегает меня от ожирения и время от времени преподносит что-то отрезвляющее. Я разделся и нырнул. Это было вместо умывания. Когда же вышел из воды на песок, то прямо под ногами увидел затертый до желтизны корпус часов. Что-то знакомое увиделось мне в этой блестящей железке, отмерявшей когда-то людям дни жизни. Я поднял корпус, подумав, что это был бы неплохой талисман, как раз в духе времени, посмотрел сквозь него на спокойное море, а затем размахнулся и зашвырнул подальше.