Петр Кириченко - Четвертый разворот

— Благодарю вас! — сказал я, вставая. — За понимание, конечно, а не за подпись.

Она тоже встала и сказала, что порадовалась моей откровенности, но хочет дать один совет. Из ее слов я понял, что всегда надо помнить, с кем говоришь, — не каждый готов выслушать, а к тому же люди заняты работой, заботами, и им не нужны новые сложности. В лучшем случае они отмахнутся. Разумный совет, ничего не скажешь, и его коварство заключалось в том, что людей делили на способных понять что-то и не способных. Я ответил, что надо говорить с каждым, а поймет он или не поймет, это уже его личное дело.

— Если следовать вашему совету, то надо попросту молчать, это вы хотели сказать?

— Нет, — засмеялась она и протянула мне руку. — До свидания!

Я зашел к Галине Петровне, показал ей запись, и она подтвердила, что на комиссию направит в сентябре. Советовала взять отпуск, съездить куда-нибудь, развеяться. Это было последним, что я слышал, прежде чем вышел из поликлиники, остановился на ступенях крыльца и закурил. После — говорил с Петушком, который выслушал меня внимательно, разыграл легкое удивление, заверил, что в беде не оставит. Я кивнул, подумав, что в нашем отряде о любом, кто не летал, забывали на третий день и никогда больше не вспоминали. Правда, я ничего не стал говорить, потому что действительно почувствовал усталость.

— Работу подберем при штабе, — подтверждал свою заботу Петушок. — Будешь со своими, так что время пролетит незаметно. Если хочешь, отпущу на месяц, или — давай в отпуск, а?

— В отпуск надо будет перед комиссией, — не согласился я, понимая, что Петушок рад бы сплавить меня куда-нибудь подальше, — в августе, а пока нужна работа.

— Тоже правильно, — согласился он и потер щеку. — А как там твой командир?

— Жив-здоров! Завтра полетит в сторону моря.

— Не переживай, — успокоил он меня. — На твой век работы хватит. А командиру подберем другого штурмана, пусть пока летает.

Петушок взглянул на меня весело и даже подмигнул, как бы приглашая быть в чем-то сообщником; и я легко согласился — пусть летает. На этом разговор и закончился.

Четыре месяца я появлялся в штабе к девяти утра и вскоре привык к такому распорядку, потому, наверное, что человек ко всему привыкает. Первые дни меня, бывало, спрашивали, за какие грехи должен я возиться с бумажками, а после привыкли и не удивлялись, когда я составлял ведомости или графики. Один летчик, которого когда-то отстраняли от полетов, рассказал мне об этом, крепко пожал руку и признался, что за тот «пустой» месяц он понял в жизни кое-что.

— Естественность — вот что главное, — сказал он.

Я согласился с ним, и он тряхнул еще раз мою руку, сказав, чтобы я не расстраивался, потому что все в жизни проходит.

Другой поинтересовался и, услышав ответ, ничего не сказал, пошел по коридору так, будто бы и не останавливался. Верно, он был самым искренним. И мне пришло на ум, что ведь и я раньше, узнав что-то похожее, не кидался к потерпевшему, не предлагал помощь: в лучшем случае говорил ничего не значившие слова. Вправе ли я теперь ожидать чего-то иного? Разумеется, нет, и пришлось снова согласиться, что пожинаем то, что посеяли.

Встретившись в коридоре с Рогачевым, я не поздоровался и почувствовал, как нелегко это делать. Он понял, и в следующий раз сам отвернулся от меня. Саныч расспрашивал меня, как я живу и собираюсь ли куда поехать, успокоил, сказав, что в жизни все оказывается зачем-то нужно, и пригласил к себе в деревню. Тимофей Иванович при встрече обнял меня, но, как всегда, ничего не сказал. В том же коридоре мы несколько раз встречались с Ликой, здоровались, но не разговаривали. Она все еще обижалась на меня; деловитость ее прошла, она выглядела равнодушной и старше своих лет. Я думал о ней, но не находил в душе сочувствия и однажды, заметив ее, зашел в комнату машинисток, чтобы не здороваться.

За четыре месяца мне приходилось дежурить на телефоне, писать отчеты, выполнять мелкие поручения и даже косить сено на аэродроме. Учитывая важность задачи, на поле приезжал сам Петушок. Он махнул дважды косой, воткнул ее в землю и сказал:

— Удовольствие, а не работа.

Сел в машину и укатил.

В середине августа я оказался в Одессе, на 12-й станции Большого Фонтана, в неказистом отдельном домике, который своими размерами ровно вдвое превышал добротную собачью будку. Можно смело утверждать, что мне повезло: август — самый разгар пляжного сезона, и свободную комнату отыскать не просто. Это я понял позже, а когда прилетел и добрался до моря, то беззаботно и беспечно шел по улице, рассматривая дома, сады, и уютные дворики, где тень создавалась то виноградной лозой, то грецким орехом. Заманчивые дворики, и мне казалось, что в каждом из них найдется место для меня. Я шел и как бы даже выбирал и увидел высокий белый забор, железную калитку, за которой виднелась зелень и крыша дома. Подумалось, что за такой прочной стеной, должно быть, очень спокойно жить. Подтянувшись на носках, я заглянул через калитку: тесный дворик с грецким орехом, крыльцом дома и летняя кухня. Чуть в стороне, вдаваясь в огород, стояла аккуратная будочка с маленьким окном, завешанным белой материей. Не раздумывая, я постучал.