Петр Кириченко - Четвертый разворот

— После отпуска уйду, — сказала она вместо ответа. — Уже решила.

— Почему? — удивился я. — Не нравится летать?

— Нравится, но дело в другом, — призналась она и вроде бы смутилась оттого, что об этом надо говорить. — Первые дни я приезжала в аэропорт за три часа, так мне хотелось побыстрее в самолет, а после почувствовала, что это все какой-то обман... Ну, не обман если, то что-то не то, бежишь, торопишься, улетаешь и все на том же месте...

Я невольно улыбнулся: такие мысли приходят людям только под конец жизни, а некоторых не посещают и вовсе.

— Что, глупости говорю? — заметила улыбку Татьяна. — У вас так не бывает?

Я вздохнул: очень даже бывает, и спросил, сколько же она отлетала. Оказалось, почти год. Удивительно, мы никогда прежде не встречались. Выходило, Татьяна уже не новенькая, и Тимофей Иванович ошибся. Мы еще поговорили, вспомнили о метели в Мурманске, и Татьяна вдруг сказала, что наш командир какой-то загадочный и угрюмый. Я ответил, что он человек ответственный, много думает о работе и печется о своих подчиненных.

Шутку она поняла. А я предложил в один из ближайших дней встретиться и пойти куда-нибудь.

— В кино, — поддержала Татьяна, но я не понял, серьезно она сказала или же разыгрывала меня. — В кино или побродить, правда, сейчас не очень-то погуляешь: холода...

Я вытащил из кармана график полетов и стал прикидывать, где получится свободный вечер. Татьяна заглянула в мою книжку и сказала, что послезавтра у нее выходной. У меня значился утренний Киев...

Простились мы на ступенях станции метро: Татьяна просила не провожать ее дальше. Мне подумалось, она не хочет показывать свой дом или же чего-то боится. Эта мысль кольнула меня — еще ничего не было, а ревность уже появилась. Расставаться не хотелось. Похоже, она тоже не очень торопилась, и мы простояли довольно долго.

Через день мы не встретились, потому что Борисполь туманил и мы вылетели туда только вечером. Рогачев догадался о свидании и посмеивался, а затем сказал, что все, что ни происходит, — к лучшему.

— Народная мудрость, — пояснил он тоном учителя. — Задумайся над этим. У меня, помню...

Меня не интересовала его поучительная история. Тихо, но откровенно я послал его подальше. Он оглушительно расхохотался и сказал, что я ему нравлюсь.

— Значит, серьезно, — сделал он вывод, помолчал и добавил: — Но что начинается комом, то, надо полагать...

Утром я, впрочем, надеялся, что мы подождем до вечера, перенесем рейс на следующий день и я успею к Татьяне, но тут из Борисполя пришел хороший прогноз, и Рогачев принял решение вылетать. Я возражал, говоря, что туман держится на двести метрах и последние несколько часов видимость не улучшалась. Саныч сказал, что надо бы подождать, но Рогачев уложил нас своим командирским авторитетом: «Летим».

— Это можно, — вдруг согласился Саныч. — Лететь можно, говорю, вот только где садиться будем.

Рогачев успокоил его, сказав, что, насколько ему известно, в небе не остался ни один самолет. Саныч взглянул на него и насмешливо спросил:

— Это ты мне сказал?

Рогачев повернулся к механику и приказал залить керосин по пробки, видать, все же его брало сомнение. Я отправился за документами, заметив перед этим, что туман не рассеется.

— Это его личное дело! — бросил Рогачев довольно сердито.

Мы взлетели и через полтора часа вышли на Чернобыль без снижения и, поскольку Борисполь все так же туманил, направились в Одессу. Минут через двадцать нас обрадовали тем, что там видимость на десять метров меньше необходимой: мы не имели права снижаться и заходить на посадку — снова шли без снижения; я теребил диспетчера, спрашивая последнюю видимость.

«Мокрый снег, — отвечал он терпеливо. — Семьсот девяносто».

Саныч проворчал о современной точности приборов, о мокром снеге и философски заметил, что все в мире перевернулось и это до добра не доведет; не выдержал и сам запросил диспетчера, добавив сердито:

«Что вы там на десяти метрах застряли?!»

Диспетчер повторил то, что мы уже знали, и Рогачев предположил, что в Одессе, видно, чистят полосу от снега и дают видимость на десять метров ниже минимума.

«Почему бы не сказать об этом прямо, — вмешался я, понимая, что мы не сядем и в Одессе. — Морочат людям голову!»

«Так у нас принято, — откликнулся Рогачев. — Говорим этаким Макаром, чтобы никто точно не понял, но некоторые догадались...»

Тут Саныч заметил, что, возможно, от этого жизнь кажется сплошным обманом, и, что поразительно, — он примолк, подчеркивая важность мысли, — даже дети рождаются от обмана. Рогачев, вероятно, взглянул на него с недоумением, как бы спрашивая: «Это-то при чем?!» — во всяком случае, лицо Тимофея Ивановича сделалось прокурорски суровым, и смотрел он на Саныча с явным осуждением. Признаться, до меня тоже не очень-то дошло, отчего это он заговорил о детях, и при чем здесь обман. Рогачев что-то хотел сказать, нажал кнопку внутренней связи, но не успел. В динамиках загрохотал голос диспетчера, предлагавшего нам идти в Симферополь.