Федор Панфёров - Бруски. Книга II

И все смолкли.

– Ты в самом деле, что ль, Шлёнка? – спросил Захар. – У тебя ведь не разберешь, где день, где ночь.

– Вот и говорю – всем заявляю… Кирилл Сенафонтыч, будь свидетелем, всем говорю: ежели меня еще кто назовет Шлёнкой – прихлопну.

К его прозвищу все давно привыкли, и никто никогда не думал, что Шлёнку можно еще звать как-то по-другому.

– А как же тебя звать-то, батюшка! – серьезно спросила Анчурка Кудеярова. – А я, дура, иной раз тебя так ласково на конюшне: «Шлёнушка, мол, милай, коров-то нонче как славно накормил».

– А что это я за «Шлёнка»? Чай, шлёнкой-то только овцу зовут. Вот тебя бы назвали собакой иль курой.

В углу среди молодежи давилась смехом Феня, давились смехом и коммунары, хотя уже каждый считал, чтоШлёнка имеет право потребовать, чтобы его звали по-другому.

– Я хочу… я хочу сказать, – выскочила Феня. – Тебя как по-настоящему звать?

– Василием мать крестила, – Шлёнка снова перешел на шутливый тон, – Василием, а хвамилия моя всем известна… Титул графский имею, потому желаю сменить свою.

– Брусковым… Брусковым Василием его надо звать, – предложила Феня.

– Во-от, во-от, – согласился Шлёнка и тут же расписался на листе бумаги и пустил лист по рукам. – Запомните, пожалуйста: Шлёнки больше нет, есть Васька Брусков.

В конторе долго дрожали от хохота стекла. Смеялись не только над выходкой Фени, не только над Шлёнкой, но и оттого, что будущее, нарисованное Кириллам, красочное; что завтра все вновь станут на работу; что Кирилл, которого коммунары побаивались, при чьем появлении коммунарки всегда приводили себя в опрятный вид, – приблизился к ним, он с ними. Смеялись они и над сообщением Давыдки: «Скоро будем заселять новый дом, а завтра приходите за кроватями и можете заказать все, что угодно».

Вместе со всеми, обняв Богданова и Шлёнку, смеялся Кирилл. Смеющимся они первый раз видели его, и это еще больше растрогало их.

– Милай, милай! – гудела Анчурка Кудеярова. – Давно хотела сказать тебе, да пугалась все… Дома-то я, бывало, за семерых горб гнула, а сроду куска сахара не видала. А тут приду в столовую, а Лукерья мне сладкого нальет. Ну, отдай ей семишник. Не жалко – заработаю. Вот оно что, Кирилл ты наш Сенафонтыч.

– Хорошо, хорошо, – смеялся Кирилл и думал: «Вот сейчас разбредутся, а мы со Стешкой уйдем в Гремучий дол».

Он видел, как она тянулась к нему. Вначале она сидела в углу на своем постоянном месте в кругу баб, а к концу подошла к столу и уставилась Кириллу в лицо… И Кирилл, рассказывая коммунарам, что будет на «Брусках» через два-три года, знал: глядя на него, Стешка любуется им так же, как он любовался ею, когда она от лодки шла в гору.

– Он у меня, Кирюша-то, – ответила Анчурке Кудеяровой Улька, – ночи не спит, все печется о всех: похудел, измаялся весь.

Кириллу хотя и приятна была эта похвала, но он все-таки посмотрел на Стешку, говоря ей взглядом: «Вот-де с какой дурой живу. Ну, ничего, с тобой-то заживем по-другому: ты-то уж не будешь дрыхнуть, когда у меня все разрывается».

Стешка поняла его. Когда все разбрелись и в конторе остался только Богданов, она подошла к Кириллу и, вся сияющая, глубоко вздохнула:

– Ну?

Он (странно это было) не захотел, чтобы о его чувстве к ней знал Богданов, насупился и ответил так же сухо, как и всегда:

– Что «ну»? «Все идет хорошо», – передай Степану Харитонычу.

Она ушла из конторы. Ушла обиженная, согнутая, прибитая.

Кирилл всю ночь провалялся в постели, не закрывая глаз. Он ругал себя за малодушие, за боязнь и под конец решил, что как только займется день, – он пойдет к ней, расскажет, почему так грубо обошелся с ней. Утром он старательно вымыл лицо, уши, надел даже новую рубашку, хотел прицепить значок члена ЦИКа, но засмеялся, решив, что со значком да в новой рубашке он совсем становится похожим на деревенского жениха.

– Ты к обедне, что ль, наряжаешься? – пошутила Улька, обнимая его. – Куда это ты, красавчик?

– Сегодня из города шефы должны приехать… Шефы, – соврал он. «Фу, зачем это я вру?» – и отстранил Ульку. – Нет, ты меня не целуй: у меня, видно, грипп – голова болит… а он липкий, через слюну передается.

– А я тебя ночью целовала, – забеспокоилась Улька, вытирая губы.

– Не умрешь, – обрезал Кирилл. – Не умрешь, слава богу, крепка дубинушка, – крикнул он и вышел из комнаты.

Из парка он вернулся сутулый. В парке он узнал от Груши, что Стешка еще в ночь уехала в Алай, к Маше Сивашевой, и теперь ему не дождаться, когда Стеша посмотрит на него так же, как там, на дне лодки…