Иван Шевцов: Свет не без добрых людей

Рядом зеленел массив фруктового сада, в центре которого, будто сторож его, возвышался бронзовый Мичурин, слегка задумчивый, но, очевидно, довольный и садом и людьми. Здесь Вере стало легче на душе. Вишни тысячами блестящих темно-красных глаз шаловливо подмигивали ей, а яблони, жадно пьющие солнце, улыбались широко и добродушно, и по их раскрасневшимся щекам плыли струйками золотистые лучи.

Но и они не радовали: тревога и гнетущая растерянность давили на Веру и куда-то гнали, не влекли, а именно толкали с тупой, бессмысленной настойчивостью, и она, не в силах противиться этой слепой стихии, уходила от павильонов, от машин, от сада. Но куда уйти? Она просто шла куда глаза глядят. А они, полные невыплаканных слез, росисто чистые и правдивые, глядели на третий фонтан. В центре пруда вдруг вынырнул гигантский золотой колос. А на той стороне, на самом берегу озера, над высоким белым зданием маячили огромные буквы: "Ресторан "Золотой колос".

И это здание и буквы, точно молнией, пронзили девушку: она вздрогнула, вся съежилась и круто повернула прочь.

"Золотой колос". Неделю назад, сдав последний вступительный экзамен, она сидела на его открытой веранде с Евгением Борисовичем. Первый раз в жизни в ресторане. Озеров пригласил ее "отметить знаменательное событие хорошим ужином".

Вера согласилась. За обильным ужином пили грузинское вино "Твиши", приятное на вкус и очень красивое на вид - золотисто-розовое и прозрачное. Вера пила его с удовольствием, - Евгений Борисович провозглашал такие тосты, которых нельзя было не принимать: за будущее юной кинозвезды, за великое искусство, за исполнение желаний.

Евгений Борисович страстно разъяснял, что значит быть великим артистом. По адресу Веры отпускал далеко не тонкие комплименты. По достоинству оценил и разлет широких Вериных бровей, и длинные беспокойные ресницы. Когда бутылка опустела, а это случилось довольно быстро, до того, как на столе появились цыплята табака, Евгений Борисович заказал бутылку сладкого шампанского и обязательно во льду. Он опять предлагал высокие тосты.

Вере было весело и беззаботно, и жизнь казалась такой большой, широкой и легкой, и мир - золотистым, сверкающим, как шампанское в бокале, как Золотой колос, бросающий в пруд жемчужные нити, как осененный заходящим солнцем стеклянный купол павильона "Механизация". Евгений Борисович попросил Веру прочитать стихи, но вдруг сообразил, что это не совсем удобно здесь, в ресторане, что на них будут обращать внимание. Не лучше ли найти более подходящее место? И находчивый режиссер тотчас же предложил его.

- Пойдемте за город. Знаете, Верочка, веселиться - так веселиться. Сегодня у меня незабываемый день!

Довольно новая, окрашенная в два цвета - коричневый и бежевый - "Волга" стояла недалеко от Выставки, и они поехали. Вера села рядом с Озеровым. Впереди за рулем сидел молодой человек, должно быть шофер Евгения Борисовича. Мысли ее теперь занимал и тревожил один вопрос: куда и зачем они едут? Она насторожилась. Евгений Борисович попытался было взять ее руку и поднести к своим губам, она резко выдернула, забилась в угол, ощетинилась, метнув на него уничтожающий взгляд, в котором были и презрение, и ужас, и недоумение. На Дмитровском шоссе, куда они выехали, она, увидав идущий навстречу городской автобус, настойчиво и внезапно крикнула:

- Остановите машину!

Это было сказано вдруг и голосом, полным тревоги. Водитель инстинктивно затормозил машину, Вера стремительно открыла дверь, не дав опомниться своим спутникам, выскочила на дорогу и быстро-быстро побежала обратно, к автобусной остановке.

Уже дома она пробовала спокойно проанализировать все, что произошло, и понять, правильно ли она поступила. Первое время она нисколько не сомневалась в своей правоте, но уже на другой день ей подумалось: "А может, он ничего дурного не замышлял? Может, это только мое воображение?" Так или иначе, ей было не по себе. Она ждала его звонка. Но Евгений Борисович не звонил и не заходил. "Наверно, я его очень обидела. Хотя бы узнал, как я добралась".

И вот итог всему: ее не приняли в институт.

Уходя все дальше от "Золотого колоса", Вера вошла в зону отдыха Выставки - тенистую дубраву - и, не противясь нахлынувшим воспоминаниям, опустилась на траву. Она слышала, как сердце выстукивает один и тот же вопрос: "Что делать? Что делать? Что делать?" Надо же что-то решать. Вот тебе и "наша Тарасова"… А в самом деле, что если пойти к Алле Константиновне Тарасовой и все рассказать - все-все, начистоту? Или к Марецкой? Они ведь тоже женщины и были когда-то молодыми. Неужто не поймут и не помогут? А другой голос, ехидный, скептический, уже шептал: "Так вот и помогут. Пожалуйста, скажут, Вера Ивановна, мы вас давно ждем, давно знаем, что вы - самородок. А на самом деле таких, как ты, Верочка, тысячи, сотни тысяч в нашей огромной стране". Но она противилась неприятному шепоту: какое мне дело до тысяч. Я, Вера Титова, хочу стать киноактрисой. Хочу - и точка. А шепоток снова с ехидцей: "А талант, талант, Верочка, прежде всего. А потом уже хочу". Талант… А вдруг у нее его вовсе и нет и никогда не было. Кто сказал, что она талантлива? Кинорежиссер? Он лгал. Наконец, он мог искренне ошибиться. Но почему же на студии все находили, что она отлично справилась со своей ролью? Не могли же все ошибиться. А если не кино, то что же? Как ей начинать жизнь свою? Об этом не хотелось думать.