Владимир Кораблинов - Алые всадники

Из-за старой раскоряки вышел дед Еремка. Выпростал из стремени Иванову ногу, пробормотал сердито: «Доигравсь, допрыгався, так твою… А ведь чоловиком був. Мабуть, кто скаже, шо дид злодийство учинив, а я так розумию – доброе дило зробыв… Ой, от тоби, Ваня, ще усякой шкоды богато було б!»

И пошел.

Конь долго глядел ему вслед, удивляясь, наверно, почему человек не взял за повод, не вскочил в седло, не поскакал. Фыркнул недовольно и поплелся за дедом.

Длинное облачко, появившееся утром у самого края земли, помаленьку росло да росло, растягиваясь в длину. К обедам – вздыбилось, раздвоилось. Двумя лапами-тучами потянулось к солнцу, накрыло его. Ветерок прилетел с северовосточной стороны, прикинулся казанской сиротой, побирушкой, тихонько, жалостно принялся скулить, постанывать, подвывать. А к вечеру смерклось – и загулял! Уже не сиротой, не подкинутым дитём – разбойником, душегубцем, страшным хозяином необхватной снежной степи…

Везти на станцию раненого Богораза прямиком, по лесной овражистой тропе, было невозможно: такая дорога растрясла, доконала бы старика, – в нем душа и так чуть держалась. Он бредил, звал жену: «Анюта! Анюта! Кваску… Горит!»

– Придется в объезд, – – решил Погостин. – Верст восемь крюка дадим, зато степь, ровно…

Поехали степью.

Заметно смеркалось. Низкие тучи волочились над головой лениво – седые, с желтоватинкой, как дым от кизяка…

Но чем ближе к горизонту, тем все черней, все черней делались, ярко, резко подчеркивая белизну снежной дали.

Версту-другую ехали хорошо. То ли свежесть зимнего степного воздуха, то ли плавное скольжение просторных удобных саней, горою застланных душистым сеном, подействовали успокоительно, но только раненый затих, умолк, стал дышать ровнее и глубже. Полулежал, привалясь к плечу Алякринского, спал.

Серые атаманские, привыкшие к руке Погостина, шли шибко, споро. Время от времени их даже сдерживать приходилось, чтоб не тревожить Богораза.

– Так-то вот, – оборачиваясь, нагибаясь с облучка к Алякринскому, сказал Погостин. – Ровней, стал быть, степью-то… способней…

– Что? – не расслышал Алякринский. Тулупом, захваченным с кордона, он пытался получше укутать, защитить Богораза от ветра, дувшего порывами всё резче, все сильнее. Уже длинными волнами набегала поземка, кое-где ложась поперек дороги мягкими, повизгивающими под полозьями островками пухлого снега.

– Что? Что?

– Степью, говорю, правильно поехали! – прокричал Погостин.

– Правильно-то правильно, да как бы не закурило…

– Доедем, бог даст… Э-эй, племенные!

Кони шибко пошли под изволок, коренник застучал в передок саней: туп! туп! И вдруг началось.

Словно спущенные с цепей лютые осатаневшие псы, все четыре земных ветра понеслись по степи, налетая друг на друга, схватываясь в драке, воя, рыча, вздымая столбы ледяного, колючего снега. Дорога все чаще и чаще перехватывалась нанесенными бугорками поземки, все реже чернел прикатанный санный след, все мягче, вязче становилось под копытами лошадей. И серые заметно сбавили прыть, перешли на шаг, гулко, трудно задышали. Шагали, с усилием волоча тяжелые, зарывающиеся в сугробы сани. Наконец стали.

– Сбились? – спросил Алякринский.

– Да не должны бы вроде…

В голосе Погостина слышалось сомнение.

Плавное, размеренное покачивание прекратилось, и Богораз заворочался со стоном, проснулся.

– Анюта… Анюта…

Погостин слез с облучка, поправил сбившуюся шлею на левой пристяжке, похлопал по крупу гривастого коренника, ласково поговорил с лошадьми.

Пошел искать дорогу.

Серые стояли, низко опустив головы, словно разглядывая длинные, шуршащие змеями волны метели. Ветер налетал, ерошил гривы, трепал глупые ленты франтовской сбруи.

Сквозь толстый овчинный тулуп почуял Алякринский, как крупная дрожь пробирает Богораза. Нащупал руку: сухая, дрожащая, пышет жаром. «Дрянь дело, – подумал, – неужто не довезу? Сейчас хоть бы самого плохонького фельдшеришку… хоть бы перевязку сделать как следует…»

А какой фельдшер, когда на сотни верст кругом – буран, света божьего не видно…

– Похоже, блукаем, – спокойно сказал Погостим откуда-то из-за спины. – На целине стоим. Тут она, дорога, где-то… Да как найдешь? Ну, дело не новое, нехай кони вывозят…

Залез на облучок, шевельнул вожжами. Серые рванули, пошли.

– Потрудитесь, видно, милые… Теперь, Миколай Лексеич, на бога да на коней вся наша надёжа… Ой, степь, степь! Ты, матушка, кормишь, ты и наказуешь…