Владимир Кораблинов - Алые всадники

– Но что же такое – нынче? – лениво, сквозь дрему, спросил Валентин. Он пребывал в блаженном состоянии от выпитого кваса.

– Агитировал, сукин сын: айда, дескать, мужики, по домам, Советская власть простить обещает… Нет, ты понял?

– О? – вскочил, разом очнулся попович. – Сурьезное дело, зараза! Мое мнение – для примеру хлопнуть бы его, Погостина этого… Тем паче, что – пришлый, не комарихинский.

– И я так же мыслю, – согласился Соколов. – Краснота эта хуже чесотки пристает.

– То-то и дело… – Валентин встал, потянулся с хрустом. – Пошли, видно, батьку будить… Дрыхнет небось, – усмехнулся, – президен-то наш…

Нет, он не спал.

Сидел на бильярде, поджав ноги по-турецки. Дубовый жбанчик с огуречным рассолом стоял возле, на зеленом сукне.

– Погостин? – вяло, расслабленно переспросил, когда доложили о прокламации. – Так шо?

Ему, видно, не по себе было после развеселой ночи.

– Кокнуть придется, – сказал Валентин.

– А мабуть, так… пожуриты, тай годи… Як бы мужики не залиховалы…

– Ничего, – рассудил Валентин. – Он пришлый.

Хлебнул Распопов из жбана. Помотал головой.

– Дуже жалко… Гарный був кучер. А ну-ка, – приказал, – позовите. Кто там дневалит?

Послали дневального за Погостиным.

Всю усадьбу, все село обшарили – не нашли.

Смылся Погостин.

Быстрее беспроволочного телеграфа мчатся дурные вести. Трудно понять, как это случилось, но о разгроме отряда Алякринского в городе узнали раньше, чем, выйдя из вагона, ступил он на привокзальную площадь.

Был вечер, семь часов. Увешанные канатами толстого пушистого инея, крутогорские тополя и липы придавали скудно освещенным улицам рождественский, праздничный вид.

Алякринский зашел в железнодорожную Чека – позвонить Замятину, узнать, в губкоме ли он в этот вечерний час.

Дежурный Чека сочувствующе покачал головой.

– На них, на бандитскую сволочь, артиллерию надо. Прицел такой-то – и будь здоров.

– Как это вы так быстро узнали? – неприятно удивился Николай.

– Идут же поезда, – пожал плечами дежурный.

Телефонная барышня соединила с губкомом. В трубке послышался астматический вздох.

– Товарищ предгубкомпарта? Алякринский. Можно мне к вам сейчас?

– Обязательно. Жду.

«Конечно, и мама уже всё знает…» – подумал Алякринский и позвонил домой.

Елизавета Александровна радостно ахнула:

– Коленька? Ты? Ну, слава… слава богу!

– Некогда, мама. Через часок увидимся. Пока.

Она всё бормотала «Слава богу… слава богу…»

В кабинете Замятина стоял холодище – волков морозь. Еле горела печурка-буржуйка, чайник на ней был чуть теплый.

Елозил на коленях председатель перед чугунной печкой, железным прутиком шуровал поддувало. Что-то не ладилось в проклятой буржуйке, шипело, потрескивало лениво, но тяги было не слыхать.

С трудом, тяжко дыша, свистя бронхами, поднялся с колен, прошел вдоль длинной трубы, постучал железным прутиком у ввода в дымоход голландки. Там что-то грохнуло, обвалилось, посыпалось, сухо шурша, и враз загудело пламя.

– Ага! – торжествующе сказал предгубкома.

В эту минуту вошел Алякринский.

Председатель стоял, обеими руками опершись на край стола, отдыхал.

– Видишь? – указал на. печку. – Вот так-то. На коленях перед ней, чертовкой, ползал, – хоть бы что, не горит, А стукнул разок-другой – запылала! Ну, рассказывай… Поколотили?

Трудно, тяжело дышал предгубкома.

– Так глупо дать себя провести! – В голосе Алякринского – отчаянье, злоба.

– Я ж тебе говорил: специфика. Местность незнакомая, овражистая… Да и тактика у них – волчья.

– Буран все карты смешал… Растерялись. Я растерялся, – поправился Николай.

– И это, конечно. Понимаю, Алякринский… Понимаю. Буран в степи – о-о! Растерялись, естественно.

Помолчал Замятин. Похрипел.

– Что ж теперь собираешься делать?

Алякринский еще в вагоне, еще по дороге в город решил – что. Встал. Неестественно высоким, звонким голосом:

– Товарищ предгубкома, в том, что случилось, виноват один я. И я прошу…

– Знаю, – устало вздохнув, перебил Замятин. – Просишь ты, Алякринский, снять тебя с занимаемой должности… Так, что ли?

– Нет, товарищ предгубкома. Судить революционным трибуналом. По всей строгости.

– Вон даже как…

Подошел к печке, пошуровал, подкинул парочку поленцев. И всё – не спеша, молча. Вернулся к столу. Посипел. Отдышался. И – с улыбкой: