Владимир Кораблинов - Дом веселого чародея

Не оборачиваясь, но чувствуя чье-то присутствие за спиной, господин в блузе резко сказал, что терпеть не может, когда глазеют на его работу. Иван Дмитрич извинился и возразил с приличным достоинством, что, «будучи в некотором роде также художником, не мог не поинтересоваться»… и так далее. Дуров (это был он, конечно) засмеялся: «А, значит, собрат по искусству!» Вот так они и познакомились.

С возможной, разумеется, деликатностью крестный спросил, почему у достоуважаемого Анатолия Леонидыча вместо реки и прачки получились горы и черкес. На что Дуров самым серьезным образом ответил, что такова природа искусства, что, хотя в данную минуту телом он здесь, а душой, представьте себе, – на Кавказе. И даже местечко какое-то назвал, географическое наименованье, что-то вроде Матлас или Матрас, – какое-то реально существующее в кавказских горах селенье.

Много позднее, рассказывая мне о Дурове, он не раз упоминал историю своего знакомства с ним, и всякий раз (хотя по малолетству я кое-что не совсем понимал) в голосе, в интонации крестного явственно слышались недоумение и снисходительная усмешка над чудаком.

Дом же Ивана Дмитрича, разделенный на две обособленные квартиры, имел шесть комнат; в трех он жил сам, а три сдавал внаем. В те годы он еще ходил в холостяках, считался завидным женихом; очень любил меня и даже как бы в шутку уговаривал моих родителей отдать меня ему на воспитание.

Будет случай, я расскажу о нем подробнее. По тем серым, полусонным временам он все же являлся фигурой довольно занятной. Но это – в дальнейшем, а сейчас вернемся в столовую дуровского дома, где Елена Робертовна (Еленочка, как называл ее Дуров, или Бель Элен, как именовалась она в цирковых афишах) разливала по тарелкам приправленный жареными донскими бирючками и свежим укропом, ароматичнейший суп, который Анатолий Леонидович рекомендовал гостям как в о р о н е ж с к и й.

Тертым калачом почитал себя столичный литератор, но тут и он не вдруг разобрался – что это: уголок ли бродячей кунсткамеры, лавка ль антикварная, благотворительный базар или лотерея, как они устраиваются – с пышными портьерами, с коврами, с вычурными киосками, где расфуфыренные барыньки торгуют дрянным шампанским, продавая его по четвертному билету за бокал. Именно все это было и здесь – бархатные портьеры с помпончиками, масса ненужных вещей, среди которых два серебряных самовара, выставленных напоказ, как бы для лотерейной приманки; ковры на полу, на стенах; вычурная резная мебель, расшитые петухами полотенца, цветами, гирляндами роз расписанный потолок…

Обеденный стол блистал, сервированный как-то странно – и безусловно показно и запросто в то же время. Тут и дорогой севрский фарфор чаровал, и гарднеровская музейная посуда, а рядом – хлебница деревянная, купленная за полтину в щепном ряду, с нарезанным по краю изреченьем: «Не красна хата углами, красна пирогами», и солонка такая же, какую в любой мужицкой избе найдете…

Стол был накрыт на восемь персон, и что уж слишком бросалось в глаза – так это приборы: разномастные вилки, ложки со стершейся амальгамой. Именно такая неразбериха или, лучше сказать, разнобой в сервировке сперва немного смутил Б. Б.: что это? Вспоминая только что виденное богатство, он недоумевал. Но когда за столом собрались все: Прекрасная Елена, дети и два гостя – некто господин Чериковер, коммерсант, и присяжный поверенный Сергей Викторыч Терновской, и хозяин дома, наполнив бокалы красным винцом, встал и торжественно, зычно, как на манеже, провозгласил:

он понял, что это – театр, представление, где хочешь не хочешь, а быть тебе на скромной роли второстепенного лицедея, статиста даже, потому что первенство уверенно захватил хозяин, и уж до самого конца гостеванья, будьте покойны, не уступит никому…

Уразумев это, столичный гость принялся с любопытством разглядывать общество. Детей было трое: две дочери – старшая, уже замужняя Евлампия (ее называли Лялей), веселая хохотушка, изумительно точно повторившая в красивом личике черты отца (особенно в глазах, в улыбке); Мария, прелестная семнадцатилетняя девушка с мечтательным, немного томным взглядом глубоких синих глаз; и, наконец, сын Анатолий, мальчик в том возрасте, когда начинает ломаться голос и как бы вчерне намечается облик будущего мужчины. Он то и дело ввязывался в разговор взрослых, ни минуты не сидел спокойно, вертелся живчиком, заговорщически подмигивал господину Чериковеру, с которым, видимо, был дружен. Сей последний сиял морозной хрусткой белизной манишки, брильянтовой булавкой в пышном галстуке, обширной, гладкой, как бильярдный шар, лысиной, ослепительными зубами. Аромат тончайших духов витал вокруг него, подобно легкому облачку.