Владимир Кораблинов: Кольцо художника Валиади

Но громкий смех за забором, резкий голос, чужая речь… ох, господи! Все – взаправду, все – наяву.

Словно в столбняке, он стоял посреди двора. И вдруг задребезжал, залился колокольчик, как-то странно захлебываясь, надрываясь. Секунду тупо глядел Валиади на открытое большое окно мастерской, откуда неслись эти отчаянные, дребезжащие всхлипывания. Сообразив наконец, кинулся в дом.

Жалким комочком прижавшись к стене, Лизавета Максимовна дергала шнурок звонка и, безумными, испуганными глазами уставившись в угол, шептала:

– Там… там… вон он! Чего ему нужно? Прогони его, Коленька милый! Прогони!

Валиади обнял ее, и она прижалась к нему, дрожащая, пылающая в нестерпимом жару.

– Бедная ты моя! – вздохнул Валиади.

Так в тихом зеленом Энске началось немецкое владычество. Валиади не беспокоили. Один раз, правда, к нему в мастерскую зашли два пожилых офицера. Кто-то, видимо, сказал им, что он художник. Пробыв с полчаса, офицеры вежливо откланялись и, захватив с собой несколько древних икон, удалились.

Но все-таки не очень-то уверенно чувствовали себя завоеватели в покоренном городе. За десять дней своего хозяйничанья в Энске (хозяйничанья далеко не безмятежного, нарушаемого частыми налетами советской авиации и беспрерывными пожарами) они выпустили не меньше двадцати приказов. В приказах этих жителям Энска запрещалось почти все, и всякое, даже малейшее нарушение предписанного каралось смертной казнью. В наиболее людных местах города, как страшные живые иллюстрации к приказам, чернели повешенные люди. Ветер раскачивал их неестественно вытянувшиеся тела. Каким-то темным, мрачным средневековьем веяло от этих наскоро (на фонарях и деревьях) сооруженных виселиц; от черных, глухо хлопающих крыльями ворон, кружившихся над трупами; от резких в ночной тишине, лающих выкриков «хальт!» – от всего того, что творилось в городе.

Короткий срок – десять дней – прошел с бесконечностью столетия. В городе осталось немало жителей, но дома выглядели необитаемыми: люди затаились в напряженном ожидании.

Тишина стояла и в доме Валиади. Лизавета Максимовна по-прежнему горела в сильном жару, металась, бредила. Все что-то страшное ей представлялось. Изредка прояснялся ее рассудок. Тогда она лежала тихонько – крошечная, вся высохшая; спрашивала слабым голосом, что нового в городе.

Валиади не вдруг рассказал ей о том, что в Энске немцы. «Ну, как, что они?» – допытывалась. «Да ничего особенного, – говорил Валиади, – ведут себя довольно прилично». И с ужасом думал: а ну как попросит она усадить ее возле окна, из которого был виден повешенный в соседнем саду человек.

Но нет, Лизавета Максимовна слишком слаба была в эти редкие часы просветления. Несколько раз она словно бы хотела сказать мужу что-то очень важное, манила его к себе сухоньким пальчиком, и Валиади наклонялся к ней и ждал, что она скажет. «Нет, нет, ничего, это я так», – неясно шептала она и снова впадала в беспамятство, и снова страшные видения окружали ее.

А время между тем шло, не ждало. На второй день после вступления гитлеровцев в Энск к Валиади пришла старуха Дрознесс. Валиади изумился: ее словно подменили – сгорблена, бело-седа, щеки обвисли мешками.

– Товарищ Валиади, – сказала она, – я всегда считала вас за порядочного человека… Неужели великий бог допустит, чтобы Ханан остался лежать на грядке, неприбранный, непогребенный, как собака?

Она беззвучно заплакала, утирая слезы кончиком черного кружевного шарфа.

И Валиади, взяв лопату, пошел с нею, вырыл яму среди вытоптанных георгиновых кустов и закопал старика Дрознесса.

Немецкие солдаты, служившие при походной кухне (фургон с трубой оказался кухней), ни жестом, ни словом не оскорбили печальный обряд предания земле того, что еще так недавно было человеком. Лишь один Эльяс сказал что-то, очевидно, глупое, хвастливое и мерзкое, сказал и, разинув желтозубую пасть, захохотал. Но никто из солдат не поддержал его.

Этот Эльяс был старшим в походной кухне. Валиади очень хорошо запомнил его с того памятного утра, когда тот убил Дрознесса. В течение нескольких дней художник наблюдал из окна за четырьмя кухонными солдатами: Эльяс среди них был, видимо, сам по себе, на отшибе. С присущей настоящему художнику любознательностью Валиади пытался вообразить этого угрюмого, глупого и жестокого солдата, каким он был до войны, то есть просто человеком – счетоводом, лавочником, официантом. «Человек и солдат!» – усмехнулся Валиади. Точно эти два понятия так были различны и несовместимы. «Человек-солдат – это у нас, – думал Валиади, – а у них человек – одно, а солдат – совершенно другое». И он мысленно видел Эльяса-человека, – загнанного, бедного, с постоянно ущемленным самолюбием, ожесточившегося от тысячи житейских неудач и оскорблений. Он был неумен, конечно, к сожалению. Всем вокруг него было можно и доступно все, а ему – ничего. Он, наверно, служил вечным посмешищем у своих товарищей, таких же счетоводов или официантов. «Эй, Эльяс, твоя жена спит с Карлом! Га-га-га!» «Послушай, длинновязый дурень, от твоей тоскливой рожи пропадает аппетит! Го-го-го!»