Владимир Кораблинов - Кольцо художника Валиади

В саду этом больше ста лет стоял бронзовый памятник Петру Первому. Сейчас около него толпились, кричали немецкие солдаты. И вдруг оглушительно захлопал, застрелял мотор, солдаты еще громче закричали…

– Ах, батюшки! – ахнула шедшая рядом с Валиади пожилая горбатенькая женщина. – Петра… глядите-ка, Петра валяют!

И Валиади увидел, как, зацепленные за шею статуи, натянулись тросы, как рванулся вперед тягач и вдруг уперся с разбегу, подпрыгнул на месте задними колесами, как попятился и снова рванулся, и статуя стала медленно клониться набок, словно не зная еще, падать ей или нет, и наконец стремительно, со звоном и грохотом, рухнула на красноватые каменные ступени постамента. И тучи ворон с заполошным криком взвились над черными, обезображенными деревьями, и захохотали солдаты, а к столпившимся возле сада горожанам подкатил мотоциклист с автоматом, резко затормозил, остановился и, растопырив ноги, сердито, чисто выговаривая русские слова, закричал:

– Вперед! Вперед, черт побери!

Валиади поглядел на жену. Она лежала, плотно сомкнув веки, бледная, без кровиночки в лице. От тряски подушка сползла набок. Валиади опустил оглобли и подошел к изголовью, чтобы поправить подушку; приподнял голову Лизаветы Максимовны, и она какой-то очень уж легкой показалась ему. «Господи, что же это? Неужели… Да нет, не может быть!»

– Что вы тут возитесь? – крикнул ему мотоциклист. Спешившись, он подбежал к старику, толкнул его в спину. Валиади разом выпрямился, сверху вниз гневно глянул на немца.

– Зачем вы везете это? – строго спросил тот, указывая на тележку.

Нахмурившись, Валиади молча разглядывал мотоциклиста, его длинное, усталое и злое лицо с бугристой, разноцветной, с синими и розовыми подпалинами, кожей; его куцую, перетянутую грубым поясом тужурку, на которой среди ремней и тусклых пуговиц болтался железный крестик и еще виднелись какие-то значки. И, когда он говорил, в черной дырочке рта мутно поблескивали металлические зубы и сладковато пахло не то лекарством, не то вином. А мотоцикл стоял у обочины тротуара, мотор работал вхолостую, и выкрашенная бурой краской машина вздрагивала, как живая.

– Вы слышите, что вам говорят? – крикнул немец.

– Это моя жена, – тихо сказал Валиади и, взявшись за оглобли, покатил тележку дальше.

– Ну, ничего, пронес господь! – перекрестилась горбатенькая. – А я уж думала, велит бросить, поганец…

Валиади шел, озабоченно примеряясь к дороге, обходя каждую выбоину, каждый камешек. Вся улица была усеяна битым стеклом. «Откуда его столько?» – подумал Валиади. И очень много бумаги валялось всюду. Ветер гонял бумажные клочья по улице; смешавшись с опавшими листьями, они тревожно шелестели под ногами.

Но вот показались серые корпуса и длинная кирпичная труба маслозавода. Всегда в этом месте тепло и вкусно пахло жареными подсолнечными семечками, и Валиади показалось, что и сейчас так же пахнет.

Здесь толпилось множество народу. Большая часть стояла на месте, однако в дальнем конце площади происходило какое-то движение, откуда слышались крики команды и чаще всего назойливое «шнелль». Там, видимо, строили подходивших в ряды и направляли дальше. В узенькую, ведущую к Донскому выезду улицу непрерывно вливались нестройные, пестрые отряды людей.

Воспользовавшись короткой передышкой, Валиади снова хотел поправить изголовье. Осторожно взялся он за Лизушкину голову и тотчас отдернул руку: прикоснувшиеся к шее пальцы ощутили какой-то нетелесный холод и твердость. И еще глаза Лизаветы Максимовны поразили его: они были слегка приоткрыты, но сквозь узенькую щелку разомкнувшихся век не привычной голубизной мерцали они, а желтовато-мутным, неподвижным белком.

– Отмучилась, видать, старушка, – вздохнул кто-то за спиной Валиади, – царство ей небесное…

Валиади вздрогнул и обернулся. Это была все та же горбатенькая, она, должно быть, все время шла за ним.

– Молчите! – сказал Валиади. – Не может быть… это приступ. Но вы все равно молчите, очень прошу вас… Поймите, я не могу, не могу оставить ее здесь!

Он натянул на голову жены одеяло и только успел это сделать, как снова появился давешний мотоциклист. Не останавливаясь, он крикнул:

– Не отставать! Не отставать!

Валиади шибко покатил тележку, а горбатенькая трусила следом и все шептала, бормотала что-то, и трудно было понять, не то она жаловалась на горькую долю, не то молилась.

И вот то, чего так боялся Валиади, осталось позади. Его не разлучили с женой, он со своей неуклюжей тележкой беспрепятственно проехал мимо небольшой группы немецких военных, которые наблюдали за отправкой горожан. Много в народе ходило слухов об отборе угоняемых, о разбивке людей на отдельные группы – стариков и женщин, больных и трудоспособных, но ничего этого не случилось. По-видимому, такую растасовку предполагали сделать где-то впереди, подальше от фронта.