Иван Лепин - Самый счастливый год

Явился я в числе первых. Эти первые — Мишка Казаков и Петька Хохлов из Болотного, Витька Долгих, наш хорошаевский малый, — были тоже босыми. Значит, я не в одиночестве и стыдиться своих голых ног мне нечего. Да и какой стыд? Многие обуты как зря, не в свою обувку, а в ту, что дома нашлась.

Ноги отяжелели, казались деревянными. Не о стыде надо теперь думать, а о том, как согреть их. Вон сосед мой по парте, Казаков, тот поджал ноги под себя, усевшись, на скамейку. Что ли, и мне так? Дай-ка попробую…

Потихоньку-помаленьку подходили другие ученики.

Ноги согревались. Сидел и радовался: а ловко я из дома удрал!

Вот в класс вошел Пашка Серегин. Он обут в галоши со множеством приклеенных заплаток, а вместо носков у него — легкие портянки.

— Ты чего не подождал? — это он у меня спросил.

— Я сбежал: Дашка не пускала.

— А у меня жмых есть.

— Дай.

Пашка ехидно прищурил глаза.

— За пять шелобанов.

Я его слова принял за насмешку, издевательство. Ах ты, гад такой!

— Пропади ты пропадом со своим жмыхом! — выпалил я в сердцах. — Я тебе этот жмых припомню…

Пашка, поняв, что унизить меня не удалось, дружелюбно сказал, вытаскивая из сумки кусок желтого конопляного жмыха:

— Я пошутил, а ты разъерепенился. На, ешь.

Что делать? Взять жмых (я так люблю, помаленьку откусывая, медленно сосать его!) или показать характер, чтобы Пашка в следующий раз не задавался, не мнил себя богачом (жмых приносит его брат, работающий на колхозной ферме)? Под ложечкой сосет, и за себя постоять охота. Что делать?

И я отстранил его руку с куском жмыха.

— Сам ешь, но я тебе припомню…

— Обиделся? Пошутил я…

Давай, друг ситцевый, выкручивайся, так я тебе и поверил! «Пошутил»! Жмых ведь ворованный, а ты еще изгаляться надумал: «За пять шелобанов»! А дудки не хотел?

…Прошло три дня. Прибегает как-то Пашка:

— Дай домашнее задание списать, у меня не получается…

Я припомнил историю со жмыхом.

— За пять шелобанов.

— Согласен. Бей, — и он подставил лоб.

Э, Пашка, да у тебя самолюбия ни грамма нету!

— Списать дам, — говорю я, — а лоб свой убери к… — И я матюкнулся — первый раз за месяц, что проучились.

Никогда в жизни я не испытывал такой боли в душе, таких угрызений совести, как в то время. Я ведь был тепло обут и одет. Вы же одевались кое-как, а обувались… Ты все правильно описал.

Я не мог вам, сиротам и полусиротам, прямо смотреть в глаза. Вызову кого к доске, смотрю: а он босой. Начинаю спрашивать, а сам отворачиваюсь. Боялся, что кто-нибудь из вас скажет: «Зачем потревожили меня? Я только что так хорошо согрел ноги…»

И не нашел бы я, что ответить…

Отрази как-нибудь мое чувство вины (только вот за что — до сих пор не пойму).

…А с Серегиным ты продолжал дружить, хоть я вашу дружбу не одобрял. Недолюбливал я его — хитроват и ленив.

В конце сентября Надя ушла в няньки.

Я вернулся из школы и застал Дашу в слезах. Она редко плакала, а если и плакала, то незаметно, беззвучно. И уж если нельзя было стерпеть, то выскакивала с плачем в сенцы, в чулан и там давала волю слезам. Прятала Даша слезы неспроста: если мы — я, Надя, Танька — видели их, тоже начинали реветь, догадываясь: случилось горе — Даша зря плакать не будет. Так было, когда зимой не растелилась наша корова, когда украли хромовые Дашины сапоги, когда Надя вернулась из школы, принеся похвальную грамоту за четвертый класс, с опухшим от голода лицом… Так было… Всякое было за четыре года, что мы живем без матери и отца…

Заметив меня, Даша вскочила с коника и метнулась к умывальнику — смыть слезы. Я, однако, заметил их, и у меня оборвалось сердце.

— Что? — выдавил я короткое слово и прикусил губу.

Даша вытерла лицо рушником, стараясь быть спокойной, ответила:

— Надя ушла…

И выбежала из хаты. Я понял: доплакивать.

Не снимая сумки, я сел на Дашино место — на коник. Навернулись слезы. Как без Нади теперь? Это она научила меня читать и писать, это от нее я узнал много басен Крылова, стихов всяких: про зиму, про весну, а еще — про недавнюю войну. Танька, правда, тоже кое-что мне читала, но редко и с меньшей охотой.

Пусто станет в хате без Нади, пусто и одиноко. Я вот приходил из школы — она меня ждала. Кормила, расспрашивала, тетрадки мои рассматривала, за пятерки по голове гладила.

Теперь я приду — и никто меня не встретит…

Больно и обидно. Чужого ребенка будет нянчить и ласкать теперь сестра, а не родного брата.