Иван Лепин: Уроки

В самой же рецензии вы лишь второпях обмолвились вообще, что осетин Агузаров пишет о своем крае, о близких ему людях (это дежурная, шаблонная фраза) и что пишет он шаблонно — и всё. Ни примера, ничего… Это, простите, из рук вон плохо…

Стихи рязанца Корнеева вы разобрали более тщательно (правда, они и сами дают гораздо больше материала для этого) и, главное, доказательно. Разговор о сельской теме правда, несколько поверхностный, только названный и перечисленный, но зато разбор по сути верный, по примерам неплох, хотя есть немного и казуистики. Ну, скажем, категоричное „ныряют вниз“ в поэзии не так уж и категорично. Можно, скажем, образно говоря, нырнуть в небо, хотя оно и не внизу, нырнуть в темноту и т. д.

Все же хорошо, что вы тщательно отнеслись, постарались все сделать, как сумели. На то она и учеба, чтобы можно было разобраться, что получилось, а что нет, что хорошо, что плохо».

И поругивает, и подбадривает одновременно. Поругивает справедливо: ленюсь мыслить, вот и получаются у меня поверхностные рецензии.

Однажды на семинаре зашел разговор о песне. С горячностью, присущей студентам, некоторые ребята (и я в их числе) доказывали, что песня и поэзия — вещи очень разные, и, как пример, читали невзрачные куплеты модных современных песенок. И доканывали своих оппонентов весомыми аргументами:

— Блока не поют, Маяковского не поют… Твардовского опять же, Заболоцкого… А они — выдающиеся! И вообще, писать песни — не дело настоящего поэта.

Но контрдоводы были веские:

— А Есенин! А Светлов! А Прокофьев! Не говоря уж об Исаковском! Отличные поэты, и песни у них — что надо!

И вот мы притихли, ожидая, что скажет Дмитрий Михайлович. Он привычно ходил поперек аудитории, заложив руки за спину, терпеливо слушал студентов. И непонятно было, чью сторону он возьмет, кого поддержит.

Наконец все вроде бы накричались.

Дмитрий Михайлович остановился у преподавательского стола, на минуту задумался, опустив взгляд. Затем сказал тихо, с какой-то болью и завистью:

— А я бы хотел написать песню. Чтоб ее в народе пели. — Глаза его блеснули. — Хорошая песня долго живет. А с ней и автор. Возьмите Мерзлякова. Остался в памяти потомков одной-единственной песней — «Среди долины ровныя…» Как и Макаров — у него «Однозвучно гремит колокольчик», Давыдов со своим «Славным морем — священным Байкалом…» Вот бы и нам так… А что касается Блока, Твардовского и других — тут дело ясное… Их наизусть и без песен знают…

Ввели осенние сессии — к худу ли, к добру ли, мы, студенты, пока не знали. Будущее покажет. Впрочем, нас-то, пятикурсников, нововведение только однажды и коснется. Через год, на шестом курсе, нам так или иначе по осени приезжать — защищать дипломную работу, и по весне тоже — сдавать госэкзамены.

Семинаристы наши явились на сессию в полном боевом составе — тринадцать человек. Потери за пять лет по сравнению с другими поэтическими семинарами минимальные — всего два студента. Причем оставили нас по причине уважительной — перешли на очное отделение.

Честно говоря, после первой сессии и особенно после второй, когда половине своих воспитанников Ковалев поставил условные зачеты, я полагал, что к финишу наши ряды изрядно поредеют. Ан нет! Ругал нас нещадно Дмитрий Михайлович, грозил отчислением, а так никого и не отчислил. Я не думаю, что Ковалев проявил жалость, расчувствовался. Он мог быть в обычной жизни и жалостливым, чересчур добрым и даже добреньким. Но когда дело касалось литературы, поэзии, тут он оставался непреклонным, прямым, беспощадным ко всякого рода псевдолитературным явлениям. Видимо, просто мы стали писать лучше, интереснее, вот и уцелели.

Во время сессии Ковалев успел с каждым встретиться наедине — у себя на квартире. Мы привезли с собой проекты дипломных работ, и теперь разговор шел по самому большому счету. Дмитрий Михайлович был по-прежнему строг, но в его строгом, ранее казалось нам, бесчувственном голосе теперь звучали нотки заботливости. Что это так, я убедился, услышав от него фразу (во время разговора о моем проекте дипломной): «По уровню ваших работ станут судить и обо мне как о руководителе, и поэтому я за ваши рукописи сейчас переживаю больше, чем за свои собственные».

И участливо поучал, корил:

— Пишешь: «Все семь дорог…» Слуха, что ли, нет? Разве можно ставить рядом два «се-се»? А это — коряво: «Бесподобностью я скован губ, потрогавших зарю». К тому же слишком неопределенно, неконкретно — «бесподобностью». Что сие значит?.. Далее. «У меня тихие глаза, как лужицы, как молнии». Ничего, но размер ведь нарушен. Чтобы не сбиться с ритма, нужно читать «у м éня». Далее. Вытравляйте всякое поигрывание, самокрасование — это претит хорошему вкусу, отвращает от того, что вы хотите сказать читателю. Стремитесь быть естественнее. Все нарочитое не внушает ни доверия, ни симпатии. В стихах это нетерпимо. Может даже из поэтического замысла сделать финтифлюшку.