Александра Бруштейн - Свет моих очей...

Что так удивило меня в первую минуту в Николае Островском? Ведь, идя к нему, я отлично знала из газет и от людей, что он глубокий калека. Но одно дело знать, теоретически понимать, и совсем другое — видеть воочию. До встречи с ним я никогда не представляла себе такой всепоглощающей физической немощи. Он был скован параличом — весь, с ног до головы. Двигались у него только слепые глазные яблоки и веки, да кисти рук — худые, видимо, уменьшившиеся в размере. Выше кисти — до локтя и к плечу — все было парализовано.

Есть такое выражение: «Не сдаваться». Как очень многие хорошие слова и великолепные понятия, люди затрепали его без всякой жалости, зашлепали беспредельно. «Не сдаваться» — так говорится о всяком действии наперекор, часто не существенном, даже пустяковом. «Идет дождь, но я не сдаюсь: надел калоши и вышел на улицу». «Щи пересолены, но я не сдаюсь: хлебаю».

Николай Островский не сдавался в самом высоком смысле этого слова — не сдавался ни в крупном, ни в мелочах. Он не только полностью использовал то, что у него оставалось незахваченным болезнью, — голову, ясно и светло мыслящую, умное сердце, несгибаемую волю. Он не сдавался и в мелочах, — он старался все, что возможно, делать сам. Таких возможных невозможностей было совсем мало, но он не уступал, не отказывался ни от одной из них. Например, в кисти правой его руки была зажата бамбуковая палочка с намотанным на ее конце носовым платком. Движением кисти руки — кисть не была парализована — Николай направлял эту палочку к своему лицу, утирал платком потный лоб, нос. По телефону он разговаривал всегда сам: когда раздавался телефонный звонок, кто-нибудь из близких прикладывал трубку к его уху, и он разговаривал. Таких мелочей — не ощутимых для здорового, но почти неодолимых для него, больного, — было не много, и каждая из них ранила восхищением перед этим мужественным упорством.

Что еще поражало о Николае Островском? Этот молодой человек с железной биографией, неумолимый в борьбе и войне, был по-детски мягким и нежным со всеми «своими»: с близкими, с товарищами. Это выражалось не в «словах и увереньях», не в уменьшительно-ласкательных именах («Нюня, я вас обожаю!» или «Егорушка, ты пупсик!»). В самом серьезном, мужественном разговоре Николай гладил руку собеседника, сидевшего около его кровати, приветливо и застенчиво касался колена своего гостя. Эта скупая, сдержанная ласка необыкновенно трогала и согревала.

Гостей у него бывало ежедневно очень много. Это было настоящее паломничество со всех концов страны! Гости были в подавляющем большинстве молодежь. Но попадались и всякие люди, — он был интересен для всех. А в то лето, когда я, по поручению Московского театра Ленинского комсомола, обдумывала вместе с ним пьесу на материале его книги, к Николаю приходило много той человеческой пены, которую всегда прибивает ко всякого рода «сенсациям». В тот момент Николай был особенно «сенсационным»: его только что наградили высоким орденом, о нем много писали в газетах и т. п. В санатории, где я жила, дамы особенно усердно чирикали на две темы: первая — в верхнем парке зацвела агава (агава цветет редко — однажды в своей жизни, и тотчас же после цветения она умирает); и второе — в Сочи живет Николай Островский, тот самый, знаете?

Одна восторженная поклонница Николая умоляла меня:

— Когда вы пойдете к нему, возьмите меня с собой!

— Я хожу к нему не в гости, а за делом.

— Я вам не помешаю! Я буду сидеть в стороне и смотреть на него!

Основными посетителями Николая Островского были молодые — учащиеся, работницы, рабочие. В часы, когда к нему допускались посетители (день у него был жестко нормирован, и львиная часть времени отдавалась работе над романом «Рожденные бурей», который он диктовал), это был нескончаемый поток людей, часто приезжих из далеких мест. Николай любил эти встречи с читателями, радовался им, но порою сильно уставал… Как-то он даже сказал:

— Этот бесконечный человеческий конвейер около моей кровати порою утомляет…

Кто-то шутя предложил:

— За чем же дело стало? Надену завтра белый фартук с бляхой, как у дворников царского времени, возьму в руки метлу и буду разгонять посетителей: «Знайте меру! Дайте человеку покой!»

Николай даже испугался этого предложения.

— Ох, нет, нет! Пусть ходят, сколько хотят… Это нужно!

Это было нужно, жизненно необходимо прежде всего для самого Николая. «Человеческий конвейер» около его кровати связывал его с жизнью страны, питал его творчество. А уж для его молодых посетителей, для всех этих юношей и девушек, встречи с Островским были необходимы еще больше! Я не берусь описать, какими глазами смотрела на него молодежь, с каким человечески-прекрасным выражением слушали эти ребята тихий голос Николая.