Николай Вагнер - Белые камни

До Белых камней было менее километра, и в этот вечерний час отсюда, с лодки, они казались светлой полоской, украшенной поверху тонкой, словно мох, бахромой леса.

По мере того как лодка мчалась через водный простор, берега проступали все отчетливее, развертывались полукружьем, только за кормой оставалась неоглядная даль. Там было совсем светло, как днем, хотя солнце уже опустилось в воду.

— Не кажется ли вам, Магда, — спросил Леонидов, — что через нас с вами проходит линия светораздела? Позади вода отливает серебром, светлая, как зеркало, а впереди — фиолетовая, почти черная. Не так ли и жизнь выглядит в сравнении с небытием?..

Магда промолчала. Случайный вопрос Леонидова сгустил ее мрачные мысли. А Леонидов продолжал говорить, чувствуя, в каком состоянии пребывает Магда.

— Кроме того, что там запад, — рассуждал он, — там еще светит луна.

— Верно, — согласился Плетнев. — Можете полюбоваться! — И, сбросив газ, он развернул лодку на сто восемьдесят градусов, повел ее в обратном направлении, к свету жизни.

Ясный день предстал перед ними. Мир торжественно сверкающего света серебрился до самого горизонта и взмывал высоко вверх, к бледно проступавшему на небе диску луны.

Плетнев вновь вырулил лодку в сторону берега, и она оказалась теперь в полной темноте. Однако вскоре глаза попривыкли, и в сумеречном свете стало возможно различать белые скалы, а также деревья — либо, устремленные стволами вверх, подобно гигантским свечам, либо — сломленные бурей, сваленные ветром, вымытые из почвы вместе с корнями.

«Где же „три сестры“? — подумал про себя Леонидов. — Ведь они где-то тут, на этом остром выступе…» Леонидов не увидел того, что ждал. Не было на высоченной высоте трех сосен, растущих из одного корня. Не было и каменного выступа. На его месте чернела отслоившаяся земля. Длинные корни от тех деревьев, которые образовали теперь передний ряд леса, дремуче тянувшегося по верху скал, веревками свисали над камнеломом. Леонидов перевел взгляд вниз и увидел нагромождение камней. Тут же беспорядочно валялись еще не потерявшие своей свежей зелени сосны, по-осеннему желтолистые липы, давно усохшие осины и множество деревьев-скелетов, ошкуренных водой и плитняком, причудливых, неприкаянно покачивающихся на легкой волне.

— Я не вижу «трех сестер», — раздумчиво проговорил Леонидов. — По-моему, они были где-то здесь…

«И тополя Владислава не видно», — в свою очередь подумала Магда. Как бы угадывая ее озабоченность и одновременно отвечая Леонидову, Плетнев объяснил:

— Тихая вода берега подмывает. «Сестры» рухнули прошлой осенью, а там еще был тополь. Его расщепила молния и сожгла.

— Ка-ак? — удивилась Магда, повернув лицо к Плетневу и уставив на него широко раскрытые глаза.

— Обыкновенно, в грозу может случиться и не такое.

— Очень жаль, мы его называли «тополь Владислава».

— Всему бывает свой конец, — спокойно произнес Плетнев. — Жизнь не бесконечна. Между прочим, мы ведь тоже не вылечиваем навсегда…

— Не понимаю.

— Очень просто. Мы, врачи, вылечиваем лишь на какой-то промежуток времени, так что, хочешь не хочешь, а мементо мори. [1] Помни о смерти (лат.).

— Между прочим, — заметил Леонидов, — никто другой с такой откровенной циничностью не напоминает нам о бренности земного, как хирурги и патологоанатомы.

— Наверное, они больше других реалисты, только и всего, — невозмутимо ответил Плетнев и, умолкнув надолго, повел катер к заливу.

На створах вспыхнули огни. Берега погрузились во мрак. С реки потянуло ледяным холодом.

Перейдя на самый тихий ход, Плетнев приблизился к мосткам и заглушил мотор. Нос катера ткнулся в понтон. Плетнев ловко переметнул через борт длинные худые ноги и в то же мгновение оказался на мостках. Примотав цепь, он обратился к Магде:

— Вы поставите ваш катер здесь или пойдете к себе?

— К себе, но я хотела бы все-таки знать: есть у вас желание помочь мне, или чужие беды вам совершенно безразличны?

— По-моему, я только тем и занимаюсь, что вожусь с чужими бедами. Притом о моем желании на этот счет никогда никто не спрашивает.

— Я должна спасти брата!

— Но чем я могу помочь?

— А бальзам?

— Какой бальзам?

— Мне сказали, африканский.

— Ах, африканский!..

— Слушайте, Аркадий Анатольевич, вам не надоела игра в словеса? — спросил Леонидов. — Дайте ей этот бальзам, черт побери, будьте рыцарем!

— Евгений Семенович, вы бы не смешили меня.