Пантелеймон Романов - Русь. Том II

— Нашего брата покидали дорогой видимо-невидимо, а этих всё везут зачем-то.

Гулко раздался по лесу орудийный выстрел, перекатился эхом, и вслед за ним где-то в чаще отдался звук разрыва.

Проехал офицер верхом на лошади и крикнул тревожно:

— Братцы, пробиваться надо.

— Теперь уж что-нибудь одно, — отозвался бородатый солдат.

— На чистое место надо выходить, — сказал кто-то.

Все двинулись вперёд, а сзади стали отделяться от толпы по одному солдаты и скрывались в чаще.

— Этим не спасёшься, помирать — так уж с народом, — сказал высокий артиллерист, оглянувшись на убегавших.

За лесом в лощине опять остановились.

— Что стали? Пошёл! — послышался нетерпеливые нервные голоса.

Орудие застряло.

Ездовые начали стегать лошадей. Проходивший мимо солдат толкал заднюю лошадь прикладом под зад. Животное, напрягаясь, тянуло вперёд, потом, всхрапнув, село на задние ноги.

— Но, но! — кричали со всех сторон.

— Не вытянуть, тут болото.

Вдруг произошло непонятное смятение. Часть — кто пешком, кто на лошадях — бросились в сторону леса.

Впереди показались какие-то люди. Они были очень далеко и что-то спешно делали. Вдруг от них блеснул язык огня. В ту же секунду раздался грохот, и на воздух взлетели какие-то обломки, грязь.

Высокий артиллерист с несколькими солдатами возился около другого орудия. И через минуту оно, дёрнувшись назад, оглушило близстоящих.

Показался скакавший от леса командир корпуса с несколькими всадниками.

Он что-то кричал, но его никто не слушал. Солдаты заряжали орудие и стреляли; другие, припав на колено, отстреливались из ружей.

Офицер, ехавший с командиром корпуса, вскрикнул и указал рукой направо. Там на опушке леса люди в синих шинелях устанавливали орудия, и из леса начали показываться рассыпным строем конные.

— Бей их, сволочей! — кричал в припадке злобы высокий артиллерист и, сбросив шапку, снова и снова заряжал орудие.

— На убой вели, сволочи! — сказал какой-то солдат в растерзанной гимнастёрке. — Их самих в первую голову надо…

И мимо головы командира корпуса прожужжало несколько пуль.

Остатки Калужского и Невского полков отстреливались вдоль опушки из пулемётов, а вдали были видны убегавшие с поля сражения солдаты.

Утро следующего дня, 18 августа, было ясное.

Рассеивающийся туман точно открывал занавес над полями. Там бродили заморенные брошенные лошади и были разбросаны трупы солдат.

Над полем стояла тишина.

Так закончилась трагедия Второй армии.

Штаб верховного главнокомандующего сообщал о гибели целой армии следующее:

«Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта, благодаря широко развитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы около двух корпусов, подвергнувшихся самому сильному обстрелу тяжёлой артиллерии, от которой мы понесли большие потери… Генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штабов погибли…»

Размеры катастрофы поразили воображение современников: русская армия потеряла сто сорок тысяч человек, из них сорок тысяч убитыми.

Не было ни одного дома, ни одной семьи, где эта катастрофа не отозвалась бы тревожным эхом.

Каждый мысленно старался представить себе это страшное поле с сорока тысячами человеческих трупов.

Даже в таком месте, как особняк Марианны — жены промышленника Стожарова, — эта катастрофа произвела впечатление, хотя и несколько своеобразное.

Марианна, которую Валентин назвал мадонной интеллектуального Петербурга, была полной противоположностью своему деловому мужу. Если тот занимался самыми реальными делами — своими заводами и фабриками, то она занималась самыми нереальными делами.

Посетители салона Марианны были люди, уставшие от реализма в искусстве и от позитивизма в философии. Гражданская струя и показ быта в искусстве были для них непереносимы. Политика была для них уже вовсе примитивна. Ею, по их мнению, могли заниматься только самые ограниченные люди, «люди двух измерений». Наука, копавшаяся в материи, была бессильна проникнуть в основные тайны жизни и духа. Бедная душа современного человека, поглощённая интересами политики и борьбы с низкими нуждами дня из-за хлеба, не могла быть предметом их познания, их искусства.

Таким образом, все пути жизни лежали перед этими людьми, как русла высохших рек. Многих это привело к потере ощущения жизни, а наиболее утончённые из них стали лелеять мысль о смерти и упиваться этой мыслью как возможностью последнего, сверхчувственного познания и преодоления власти материи.