Владимир Кораблинов - Холодные зори

Чай «лянсин» славился не крепостью заварки, но ароматом, пить его было наслажденье; медицина признавала его также как средство, бодрящее и улучшающее желудочную деятельность. Кроме того, «лянсин» способствовал застольному собеседованию друзей. Впрочем, Антон Родионыч и без того был говорун.

После чая он повел Ивана Саввича показывать свои новые акварели. Ему особенно цветы удавались, и то, что увидел Никитин, было действительно недурно. Особенно скромный букетик подснежников в глиняной карачунской махотке.

Затем неугомонный старик потащил гостя в сад, в бело-розовый бурун цветущих деревьев. Там была тишина, жужжанье пчел, прозрачный переклик иволги.

Садовник, щуплый старичок с розовым личиком купидона, вытянулся перед господами и неожиданно густым басом гаркнул:

– Здррравия жалаим!

– Ну что, служба, – спросил Михайлов, – как прикидываешь, убережем цвет-то? Что-то зори сумнительны.

– Это верно, – согласился купидон, – зори сумнительные… Нонче чагу станем жечь, авось пронесет господь.

– Боже, как хорошо! – прошептал Никитин.

– Это что, вот поближе к вечеру соловьев послушаем… Их тут у нас тьма темная!

Михайлов хвалил соловьев, толковал о предстоящем строительстве железной дороги, чугунки. Вспоминал друзей – Второва, Придорогина, Милошевича, – вот время было!

– Золотой век-с, – печально вздохнул.

– Одних уж нет, а те далече,. – сказал Никитин.

И снова подумал о Наташе – как она там, в своем Высоком, где весна голая, потому что еще и сада нет, а только тощие хворостинки с бирками-дощечками, на которых генеральской рукой выведены карандашом названия яблоневых сортов. И снова, как утром, твердо решил, что сделает формальное предложение. «Не могу без вас! – так прямо и скажет. – Решайте же, радость моя!»

Он даже мысленно не смел назвать ее на «ты».

Обедали в саду рано, по-деревенски. Беседа сперва текла не обременительно – о книгах, о поэзии. Да что поделывает Иван Саввич, да чем новеньким собирается осчастливить почитателей.

Цензуру поругали. Вспомнили недавние мытарства злосчастного «Семинариста»: уж чего бы, кажется, а вот, поди же, полгода держали.

– А «Кулак»! А «Кулак»! – вскочил Михайлов. Он достал с полки дарственный экземпляр поэмы, по его особому заказу переплетенный в дорогой синий сафьян, и попросил Никитина вписать на полях шестнадцать зачеркнутых цензурою строк: «Меж тем, по улице широкой…» – и так далее.

Вот тут-то разговор перекинулся на события, развернувшиеся в деревне после знаменитого манифеста.

– Жгут помещиков-то… – Михайлов понизил голос, словно кто-то их мог подслушать. – Да ведь и как не жечь!

Он сам вышел из крепостных, мужицкие беды были ему близки и понятны.

– В Приваловке, слышно, бунтуют, в Хаве…

– Помилуйте, да этого и надо было ожидать, – раздраженно отозвался Никитин. – Чего ж вы хотели? Человека средь бела дня грабят, как же, скажите, ему не отбиваться!

– Да, да, – сокрушенно кивнул Михайлов.

И подумал с тревогой, что коль этак и дальше пойдет, как бы и салотопки его не разнесли под горячую руку. «Солдатиков, видно, придется попросить у его высокопревосходительства… Не миновать, придется… Так-то верней дело будет».

И неловко оборвалась, угасла беседа.

День тянулся весенний, долгий.

Вскоре после обеда из города приехал михайловский приказчик, и Антон Родионыч ушел с ним в дом. Из распахнутых окон долетали обрывки разговора о каком-то новом котле, который надобно доставить на завод, о лошадях для перевозки этого котла, и где их достать, и сколько потребуется. Монотонные звуки голосов прерывались сухим пощелкиваньем счетных костяшек и частой божбой приказчика: «Да лопни мои глаза! Да чтоб мне…»

Никитин устал от долгого дня, от яркого солнечного света, от разговоров. Ему вдруг прохладно показалось в тени под яблонями. Он отыскал в саду открытую полянку, прилег на самом солнцепеке, закрыл глаза.

И враз явилась она, Наташа, он почуял ее запах, запах свежевыглаженного платья, каких-то, ею одною употребляемых духов, похожих на робкий аромат белых цветочков повители… «Да, да, – задремывая, подумал Иван Саввич, – нечего, конечно, тянуть. Вот поеду и сразу же объяснюсь… ах, милая!»

Он проснулся оттого, что озябли ноги.

Солнце закатывалось за верхушки деревьев. По темным низам сада пластался беловатый дымок и пахло как-то едко, неприятно. «Чагу жгут, – сообразил Никитин. – Вот ведь странно, такой жаркий день стоял, а к вечеру как похолодало…»