Александр Бартэн - Всегда тринадцать

Попрощались возле цирка. Здесь, как и всюду в городе, солнце нещадно калило асфальт, и его горьковатый запах стелился над площадью.

«Добрый волшебник?!» — повторил про себя Казарин. Собирался пренебрежительно усмехнуться, но в тот же момент невзначай представил себе Жанну: не Аэлитой, а именно помощницей такого волшебника, и будто сама всех вокруг одаривает синевой сияющих глаз, нежной и ясной улыбкой.

Из циркового подъезда вышли Семен Гаврилович и Георгий Львович. Шагали деловито, нога в ногу, и Казарин, догадавшись, куда они спешат, поймал себя на острой зависти. Едва удержался, чтобы не окликнуть, не воротить.

«Добрый волшебник?! Что ж, согласился бы в конце концов и на это. Только бы Жанна перестала противиться. Только бы перестала. При этом условии готов даже добрым стать!»

Вот что понаделала уральская жара. Уж коли грянет — не жди пощады.

Вернувшись в город, Зуева поспешила домой. И удачно: застала Жанну.

— Доченька! Здравствуй, родная! Ну, как ты?

Присматриваясь к матери, слушая торопливо-ласковые ее слова, Жанна думала: «Переменилась». И верно — Зуева осунулась. Зато живее стал взгляд, в движениях больше уверенности, определенности.

— Так как у вас, Жанночка? Как тут у вас?

Зуева допытывалась с такой настойчивой заинтересованностью, что Жанна невольно поддалась, начала рассказывать свои новости. И заводские: перевели на новый станок — модель усовершенствованная, кое в чем приходится переучиваться, сначала трудно давалось, а теперь понемногу пошло на лад. И спортивные: недолго остается до молодежного праздника, буквально на днях начнутся репетиции на самом стадионе. Еще немного, и про Никандрова рассказала бы. Конечно, не все: как расскажешь о том, что жарко приливает к сердцу.

И опять, не дослушав, перебила Зуева:

— Так как же тут у вас? Никто не приходил ко мне? Может, письмо какое-нибудь или записка?

— Да нет, мама. Не было ничего такого, — ответила Жанна и смолкла обиженно: поняла, что мать думает лишь о своем.

Вскоре, даже не распаковав чемодана, Зуева собралась уходить:

— Я ненадолго, доченька. Не скучай. Совсем забыла про одно неотложное дело!

Не было никакого дела. Выйдя из дому, напрямик отправилась к сестре: «Как знать. Возможно, у Фрузы письмо. Вполне возможно. Казарин-то ведь остановился у Фрузы. Может быть, при его посредстве».

Городская вечерняя темень была прокаленной. Все окна настежь, за каждым — чужая жизнь. Все быстрее шагала Зуева, точно ища прибежища.

Постучалась в окраинный домик. Даже не успев обнять сестру, спросила все с той же настойчивостью:

— А у тебя что? У тебя что нового?

— А что ж у меня может быть, Надюша? — отозвалась Ефросинья Никитична. — Гляжу, помолодела будто. Ишь зарумянилась!

— Никто меня не спрашивал?

— Не припомню.

— Письма не оставляли?

— Да нет. Или ждешь от кого?

Вот когда все оборвалось. Последние дни жила ожиданием, с каждым часом становилось оно напряженнее. А тут оборвалось.

— Устала я, сестра, — глухо проговорила Зуева.

— Отдохнуть тебе нужно. Сколько дней провела на колесах! — засуетилась Ефросинья Никитична. — Приляг, Надюша. Домой не отпущу. С Жанночкой повидаться успела? Ну и ладно. Полежишь, передохнешь, а там и Леонид Леонтьевич из цирка воротится. Справлялся о тебе часто. Внимательный человек!

— Надя! Наконец-то! Привет вам пламенный! — воскликнул Казарин, остановясь на пороге. — А мы заждались. Да-да, не только Ефросинья Никитична и Жанна, но и я. Довольны ли поездкой?

— А чего быть особенно довольной? Усталость одна! — опережая сестру, ответила Ефросинья Никитична. — Ну да ничего. Теперь и отдохнуть спокойно можно. Пожалуйте с нами за стол, Леонид Леонтьевич. Самовар уже кипит.

— Самовар? — переспросил он с деланным недоумением. — Неужели же после длительной дороги одним самоваром ограничиться?

Исчезнув на миг, вернулся с бутылкой коньяка. Водрузил посреди стола, всеми пятью звездочками к Зуевой.

— Зачем вино принесли? — улучив момент, недовольно шепнула Ефросинья Никитична. — Я же знаки вам делала. Предостерегала.

— Разве? Не заметил. Всего одна бутылка!

— Сестре и глотка достаточно. Будто не помните!

Казарин виновато вздохнул. Однако стоило сесть за стол, заулыбался, налил рюмки, и ту, что стояла против Зуевой, особенно полно, вровень с краями. И точно звала, приманивала к себе золотистая эта рюмка: «Наклонись, отхлебни, а потом и залпом опрокинешь!»