Александр Бартэн - Всегда тринадцать

Фразу окончить не успел. Точно догадавшись, какого она может быть характера, белесый и остроносый юноша (прежде Сагайдачному не приходилось видеть Жарикова) быстро вышел вперед и заслонил собой музыканта. И остальная молодежь громко, негодующе зашумела.

Все это заняло считанные мгновения. Анна опять увидела Казарина и как он смотрит на происходящее — все равно как учтивый гость, старающийся сделать вид, что не замечает непорядок в том доме, куда приглашен. Повинуясь неодолимому порыву, Анна шагнула вперед. Она хотела остановить, удержать, образумить мужа. И Сагайдачный увидел ее, поднял руку — не то угрожающим, не то предостерегающим жестом. Снова взрыв голосов — взволнованных, протестующих, спорящих, возмущенных. И неожиданный своим спокойствием голос Костюченко (никто не заметил, когда директор появился в зале):

— Тихо, товарищи!

Примолкли. Костюченко прошел вперед.

— Вы, кажется, успели закончить репетицию? — осведомился он у Сагайдачного. — Если так, пусть товарищи артисты отдыхают, а мы с вами. Нам надо поговорить,

Сергей Сергеевич!

Они вдвоем покинули зал, прошли в директорский кабинет, и там, пригласив Сагайдачного сесть, Костюченко спросил его напрямик:

— Что произошло?

— Да ничего особенного.

— А все же?

— Ничего особенного, — повторил Сагайдачный. И чуть улыбнулся: — Стоит ли вам, товарищ директор, так близко к сердцу принимать? Если я взялся за пролог — уж как-нибудь, вас не утруждая, сам справлюсь!

При этом поднялся, давая понять, что говорить больше не о чем. Нет, Костюченко не согласился.

— Садитесь, — пригласил он снова, и на этот раз приглашение прозвучало с такой настойчивостью, что Сагайдачный не стал перечить.

— Слушаю вас, — сказал он, стараясь не выдать свое раздражение.

— Да нет, Сергей Сергеевич. Лучше мне вас послушать. Как вы считаете: почему артисты пришли в такое возбуждение?

— Ах, вот вы о чем. Пустяковый случай. Одного музыканта пришлось повоспитывать.

— Повоспитывать? — переспросил Костюченко. — Но разве грубое оскорбление подходит для воспитания?

Теперь Сагайдачный понял: как видно, директор был свидетелем того, что разыгралось на манеже. Ишь каков. Изображает тихоню, а сам норовит во все вокруг вмешиваться. Мало ему собственных дел.

— Я, конечно, понимаю, товарищ директор, — с усмешкой отозвался Сагайдачный. — В систему нашу вы пришли недавно, многое для вас в новинку. Потому и хочу посоветовать: не обращайте сугубого внимания. Такой уж в цирке у нас народ: пошумит, поволнуется, а затем, глядишь, как ни в чем не бывало. Снова все в порядке!

— Вы так думаете?

— Определенно. Вы, возможно, не все еще знаете.

— Действительно, не все мне еще известно, — согласился Костюченко. — И все же одно я знаю твердо. Знаю, что в цирке трудятся такие же советские люди, как и везде. И если это так. Завтра у вас на какой час назначена репетиция?

— Так же, как и нынче. Начнем в одиннадцать.

— Вот и хорошо, — кивнул Костюченко. — Небольшое отступление займет у вас совсем мало времени. Я думаю, вам лучше всего с этого и начать: объяснить товарищам, что нервы подвели, что сами сознаете недопустимость.

Сагайдачный как сидел, так вместе с креслом и отодвинулся от стола:

— Это вы что же предлагаете? Чтоб я извинения принес?

— Называйте как хотите. Вы сами должны понимать.

На этот раз Сагайдачный не только поднялся, но и смерил Костюченко откровенно вызывающим взглядом:

— Не надо смешить меня. Еще не родился тот человек, тот, понимаете, который…

— Сергей Сергеевич! Речь идет не о том человеке, а о вас, персонально о вас. Могу уточнить — о чести заслуженного советского артиста!

Обычно Сагайдачный умел собой владеть. Однако в тех редких случаях, когда утрачивал внутреннюю узду, ничто уже не могло его остановить. Так и сейчас. Не только пестро, но и красно сделалось у него перед глазами.

— Понятно, товарищ директор. Все понятно. Что ж, если точка зрения ваша такова. Все в вашей власти.

Сделайте милость — снимайте мой аттракцион с программы!

Они стояли друг против друга: разъяренный Сагайдачный и внешне ни в чем не утративший выдержки Костюченко.

— Значит, так, — проговорил он, будто не услыхав угрозы Сагайдачного. — Значит, завтрашняя ваша репетиция с одиннадцати утра. Не сомневаюсь, товарищи и выслушают вас, и поймут. Всего хорошего, Сергей Сергеевич. До завтра!

В тех случаях, когда ему становилось особенно трудно, Костюченко спрашивал себя: «Так как же, полковник?» Он испытывал потребность внутренне подтянуться, ощутить ту полную душевную выправку, к какой его приучила армия.