Арон Эрлих - Молодые люди

Коля пошел в кухню к Настеньке, долго ссорился с нею, но ничего не добыл, кроме холодной каши и копченой колбасы. Были, правда, у нее в холодильнике цыплята, но еще сырые, были еще творог и сметана — материал, к коньяку непригодный.

Товарищи заперлись в комнате на ключ. Коля выговорил себе колбасу, а пшенную, комками слипшуюся кашу предоставил гостю. Конечно, опять запустили магнитофон, в чайные стаканы разлили золотистую, ароматную, даже на вид жгучую влагу, — и пошла беседа. Впрочем, можно ли назвать беседой разговор неосмысленный, бездумный, случайный, скачущий с предмета на предмет, да еще прерываемый часто подсвистыванием, когда с магнитофона выдавались особо полюбившиеся мотивы?

— Да, скорее бы каникулы! — вздохнул Русый и вспомнил: — Ох, в прошлом году на каникулах лафа вышла!

Склонившись над самым краем тарелки, он ложкой забрасывал себе в рот комковатую пшенку. Ложку в его руках, собственно, следовало бы переименовать в метелку — так действовал он ею, сметая, перегоняя кашу с тарелки себе внутрь.

— Прожил за так в доме отдыха, честное слово… Вот смеху было!

Один из его друзей в прошлом году поехал с путевкой в подмосковный дом отдыха, а он присоседился к нему и обманным образом прожил две недели… И еще на бильярде там подвизался, на интерес порядочно обыгрывал желторотых портачей…

Потом разговор перескочил на тему о том, как «габони» добыть, то есть денег, если их нет и не предвидится. По мнению Русого, у Коли непочатый край возможностей. Взять хотя бы стеллажи в коридоре с отцовскими книгами. Да с одних этих полок, гнущихся под двумя и тремя рядами ценных трудов по технике, можно чемоданами таскать книги к букинистам, никто ничего не заметит.

— За Тольку-праведника! — как бы подытоживая эту часть разговора, чокнулся Харламов, сузив темные, смеющиеся, блестящие глаза, хлебнул сразу полстакана, содрогнулся, задохся от опалившей гортань влаги, громко стал выдувать из себя воздух, потом ухватил ломтик лимона, начал жадно сосать его, весь сморщившись от нестерпимо острой, закипающей во рту кислоты. — Фу-у-у, здорово!.. Насквозь прошибло!.. Вот, говорю, Праведник послушал бы нас, то-то взвился бы!.. Да?.. До нагорной проповеди!

И оба захохотали.

— Значит, думаешь, не пропаду я? — уже весело воскликнул Коля.

Русый глянул на приятеля уничижительно, с презрением, что-то собрался ответить, но в этот самый миг хлынула со звуковой ленты любимая, с воплями. Выражение лица Русого мгновенно изменилось; из негодующего и досадливого стало умиленным и восторженным. Голова его слегка запрокинулась, глаза почти закрылись, и, подчиняясь запутанным ритмам дикой песни, он начал мерно покачиваться на стуле.

Стоило бы в эту минуту обоим приятелям хотя бы только приглушить воющие стоны певца, и даже хмель не помешал бы уловить из коридора внезапный топот бегающих и сталкивающихся в смятении каблуков, отрывистые, встревоженные возгласы и всхлипывания, стрекотание телефонного диска под трепещущими, срывающимися из цифровых гнезд пальцами.

Но отзвучала «вопленная», и тут же завертелась шуточная, лирическая «Мой Ва-а-ася-а-а!»

Дверь задрожала от ударов.

— В чем дело? — нахмурившись, откликнулся Коля, но не двинулся с места.

— Открой сию минуту! — потребовала мать и снова дробно застучала, по-видимому, обоими кулачками.

— Опять двадцать пять! — выразил свое недовольство Коля, неторопливо направился к двери, повернул ключ в замочной скважине, впустил мать. — Ну, что еще? Опять паникуешь?.. Папа ничего не имеет против, это ему нисколько не мешает. Он мне сам сказал. Ну!

Мать, оглушаемая куплетами «Мой Ва-ася-а-а!», некоторое время стояла молча, с блуждающими, полными тоски глазами, потом опустила голову, сказала:

— Да, ты прав. Отцу уже ничто не помешает. Он умер.

Коля кинулся мимо матери в коридор, и далее — в спальню. Потрясенный, он долго стоял здесь перед телом отца. Ни единого звука не произнесут более эти губы. Никакая мысль, никакое чувство уже никогда не отразятся на этом застывшем лице. Сознание во хмелю отказывалось принять простую и грубую тайну смерти, — ведь еще так недавно, буквально только что, отец так сочувственно улыбался ему — «Мать в обработку берет?» — и рука его, полная такой выразительности в малейшем шевелении своем, ласкала его колено, приободряла, снисходительно успокаивала, даже напутствовала к привычным забавам, а глаза лучились в светлой, умной усмешке… Столько было в нем жизни несколько минут назад, такое многообразие в оттенках чувства и мысли, — куда же это все вдруг девалось?.. На постели лежит ничто — безгласное, бесчувственное, бездыханное…