Александр Яковлев - Голоса над рекой

Когда он прочел это стихотворение про Шарл, он так изумился, так разволновался вдруг, как будто другие стихи Дриза — седые матери, баюкающие Бабий Яр, желто-красно-зеленая процессия шутов, идущая фиолетовой улицей с прахом Короля Лира на плечах — не изумляли, не рвали душу! Но ЭТО так лично коснулось его, так точно другой человек сказал о НЕМ, и, главное, сказал такими простыми, обычными словами, так сумел отразить тот их момент, что он, когда переводил, до того волновался, что вначале вообще ничего не мог перевести, а потом, когда все же перевел беспомощно так развел руками: ну да, мол, конечно, как же можно уснуть, когда «у кого-то что-то заболит»!.. У КОГО-ТО…

А у нее — какие же боли тогда были! А лабиринтопатия! Ни одного движения головой она не могла сделать, чтобы не возникла черная чернота такое быстрое было вращательное головокружение, что она вообще переставала что-либо видеть. Вот он и привез ее, безнадежную, в Новокузнецк. Но здесь никто не обнадежил его, здесь ему просто сказали о крайне серьезном положении жены и в связи с этим о необходимости второй операции на позвоночнике — по жизненным показаниям, — рискованного, но единственного сейчас шага, и разъяснили суть операции.

…Вместо «Шарл» он порой переводил «Шура», хотя точно не знал, не был уверен, что Шарл действительно в переводе Шура.

Стихи он читал жене не в промежутках между болями — промежутков не было, — он читал их ВМЕСТЕ, — ведь она жила ДВУМЯ ЖИЗНЯМИ, поэтому такое было возможно…

А как легко он не спал тогда!..

Когда он вернулся из кардиосанатория и считался уже как бы здоровым долго еще была слабость, потливость противная, серость лица и голубизна губ, усталость быстрая… Ведь вот же — и не работал столько, и отоспался, как никогда за свою жизнь, да и инфаркт был не трансмуральный — не обширный, не сквозной, а все равно — вяло шло выздоровление…

Правда, за последние две недели он все же стал крепнуть, он и внучку в первый раз сам выкупал, — когда она из роддома прибыла, и уже довольно много ходил, хотя и медленно или даже с остановками, но ходил, причем с шагомером, купленным по совету санаторных врачей, — вначале по 700 шагов в день, а потом и по 5 и по 7 тысяч.

Шагомер он прикрепил тоненькой цепочкой к брюкам спереди у левой цапки подтяжек, и если кругом было тихо, можно было услышать, как шагомер тихонько постукивает в такт его шагам…

И вот старшая дочь сидит перед разложенным диваном и выкладывает на него подарки и покупки.

У ног ее раскрытый чемодан; другой, закрытый, и две большие мягкие сумки — чуть подальше. Все тут, вокруг нее: мать и сестра по краям дивана, отец в кресле, 9-летний сын рядом со своим отцом, племянница в новой красивой колясочке — спит…

— Папочка, тебе! Твое любимое! — передаю отцу вино — яркую желто-красную бутылку.

Отец надевает очки, которые всегда висят у него на груди на веревочке и внимательно разглядывает этикетку.

Я смущена, даже озадачена: отец сидит такой нарядный — в новой пижаме, вернее, в новом домашнем костюме.

Костюм этот был куплен сестрой лет 7 назад в Ленинграде, но он так и оставался новым, так как все 7 лет провисел в отцовском шкафу. Я понимала, что костюм был надет не ради меня, так как был уже ношен — ношен сейчас, в мое отсутствие, и был даже ушит с боков.

ГДЕ ЖЕ КОРИЧНЕВЫЙ ЛЫЖНЫЙ КОСТЮМ?

Это был байковый костюм времен 50-х годов, теперь поблекший, с белесыми разводами, с резиночками у кистей и щиколоток. В нем, тогда новом, отец ходил с матерью на лыжах. (У матери были нормальные ноги! Мать бегала на лыжах!!)

После того, как родители бросили лыжи, костюм этот был убран и забыт, но, наверное, лет 5 или 6 назад отец извлек его откуда-то, втянул в пояс и к щиколоткам новые резинки, — в рукавах были хорошие, кое-где подштопал, поставил заплаты, постирал, погладил и стал носить. Почти всегда. Вначале мы все ругали его за этот костюм, смеялись даже, но он продолжал носить.

А потом все привыкли.

И вот — отец НЕ В НЕМ!

Костюмов у него было полно, и всего полно, всякой современной одежды: свитеров разных, рубашек с погончиками, с молниями, бобочек… Даже джинсы были. И ни одного пятнышка нигде, ни одной пуговки болтающейся, измятости малой… Все висело в шкафу отца в полном порядке, но… не носимое… Вернее, носимое, но уж очень редко.

Что-нибудь из этого надевалось, если он шел, например, на партсобрание или на какое-нибудь проводимое им занятие, и шел из дома — с работы он был, конечно, в своем врачебном, или когда они с матерью шли на какой-нибудь вечер, концерт, на какую-нибудь интересную встречу, или, скажем, в гости, — если гости приходили к ним и были людьми близкими, что чаще всего и бывало — отец был все в том же лыжном костюме.