Татьяна Толстая - Детство Лермонтова

На круглом столе лежал плотно набитый узелок, завязанный белым полотном. Уголки материи были расправлены, как заячьи уши, и Маша, взглянув издали на узелок, сначала подумала, что на столе лежит толстый большой заяц, привезенный с охоты.

Маша нежно облобызала деда и бабушку, и ее усадили за стол.

Дед Василий Васильевич поправил золотые очки и, широким жестом придвигая узелок к Машеньке, кратко сказал:

— Бери, внучка. Это те деньги, которые отсудила у нас твоя маменька.

Маша вспыхнула и дрожащим голосом произнесла:

— Я ей говорила: зачем ты оттягала деньги папеньки? Я не возьму ни за что. Они вам самим нужны.

Тут все невольно залились слезами, но Василий Васильевич произнес наставительно:

— Раз оттягали, то бери.

Маша сказала решительно:

— Не возьму. А за маменьку прошу прощения.

Афимья Никитична переглянулась с мужем и значительно проговорила:

— До чего похожа на своего отца, не только лицом, но и характером, Маша в Арсеньевых уродилась, а не в Столыпиных.

Василий Васильевич поддержал жену:

— Арсеньевская кровь! Очень похожа на Мишу. Переняла его характер.

Шаркая туфлями, Василий Васильевич подошел к внучке и, склонившись, поцеловал ей ручку, а бабушка крепко обняла Машеньку и погладила ее локоны…

— Берите, берите! — жалобно просила Маша, подталкивая узелок.

— Как же это ты решилась возвращать деньги без согласия маменьки? — с удивлением спросил дед. — А может, они тебе пригодятся в приданое?

Вдруг дверь в спальную быстро растворилась, и на пороге появилась Арсеньева. Она подошла к столу и, глядя на узелок с деньгами, тотчас же деловито спросила:

— А это что такое?

Афимья Никитична, стараясь быть спокойной, сказала, что это те самые деньги, которые у них отсудила Арсеньева.

— Пересчитанные? — спросила Елизавета Алексеевна, по-хозяйски крепко уселась в кресло и взяла себе узелок на колени, заботливо поглаживая его.

Маша, краснея до ушей, решительно крикнула:

— Оставьте, маменька, я не возьму!

Старики восклицали наперебой:

— Возьми, возьми! Не обижай нас. Разве мы тебе жалеем отдать? Ведь ты — наша родная кровь, недаром тебя так любил наш Мишенька!

Нахмурившись, Арсеньева обратилась к старикам, грозно спрашивая:

— Может, вы требовали с нее деньги обратно?

Арсеньевы испуганно закричали:

— Да что вы, Лизонька!

Василий Васильевич с негодованием твердил:

— Почему вы о нас так гнусно думаете?

Машенька заплетающимся языком протестовала и плакала. Арсеньевы вновь восхищались благородным порывом ее сердца — арсеньевского сердца! Они узнавали в этом порыве характер своего сына. Тут Арсеньева, забыв свой гнев, заплакала, так искренне стала хвалить покойного Михаила Васильевича и тосковать по нем, что все ей стали сочувствовать и простили ее.

Василий Васильевич обратился к жене:

— Маша должна взять эти деньги. А кроме того, Афимьюшка, ты бы побаловала внучку каким-либо пустячком или безделушкой.

Бабушка, вопросительно глядя на мужа, предложила:

— Может, алмазный перстенек твоей маменьки? Переливается на загляденье. Ведь у меня пальцы морщинистые, колец уже не ношу, кроме обручального.

Василий Васильевич, понимая жену с полуслова, одобрительно кивнул головой:

— Достань!

Афимья Никитична подошла к комоду и достала потертый кожаный футляр. На черном бархате сверкнул крупный алмаз. Бабушка подняла руку Машеньки и надела ей перстень на средний палец.

— Ай, как красиво! — восхищенно воскликнула Маша.

А дед и бабушка одобрили ее восклицание:

— Оказывается, понимает толк!

Машенька не могла оторвать глаз от старинного перстня, любуясь им. Арсеньева, поглаживая узелок с деньгами, который лежал у нее на коленях, упрекнула Машу:

— Почему не благодаришь? Такой перстенек рублей триста стоит!

Машенька вздрогнула, смутилась, стала благодарить. Никто не заметил, как вошли в комнату Григорий Васильевич Арсеньев и Юрий Петрович Лермантов. Они в недоумении смотрели на нежные объятия стариков с Машенькой, на Арсеньеву, которая величаво восседала в кресле, поглаживая большой узелок с деньгами.

Григорий Васильевич объявил, что вместе с Юшенькой они готовили санки, чтобы прокатить Машеньку, и долго выбирали медвежью полость, желая потеплее прикрыть ее ножки; Арсеньева заворчала басом, что ее не предупредили. Молодые люди весело затопали по паркету. Григорий Васильевич требовал, чтобы Юша прочел мадригал, посвященный Марии Михайловне, предупреждая, что она — судья строгий, потому что сама очень недурственно пишет стихи, но только очень жалобные.