Татьяна Толстая - Детство Лермонтова

Арсеньева встала утром первая. Ей доложили, что приехал Абрам Филиппович. Было уже около одиннадцати часов, но Миша еще спал, и бабушка поспешила узнать, какие новости привез управляющий.

Абрам Филиппович стоял на пороге гостиной не раздеваясь, с шапкой в одной руке и с корзиночкой в другой. Арсеньева спросила его, что случилось. Абрам Филиппович тотчас же отвесил поясной поклон и сообщил:

— Честь имею рабски донести: капитан Лермантов отбыл в свое имение. Он оставил Михаилу Юрьевичу гостинец, — тут управляющий выставил корзиночку вперед, — и с утра пожелал посетить часовню Марии Михайловны.

— Побывал-таки?

— Так точно.

— Очень ругался?

— Так точно.

— А что он такое говорил?

— Не гневайтесь, матушка барыня, язык не поворачивается…

— Нет уж, ты его поверни как-нибудь!

— Матушка бар…

— Говори! Сейчас же говори!

— Очень он гневался, что с ним не посоветовались, когда памятник ставили.

— Говори ты, черт! Прости, господи, мое прегрешение…

— Язык не поворачивается…

— Вот я заставлю отрезать тебе язык, ежели не скажешь!

Абрам Филиппович повел испуганным глазом и зашептал:

— Ох, матушка барыня, боязно! «Змея», — говорит… Вас бранил и сына проклял и сказал, что никогда больше его ноги в вашем доме не будет…

Арсеньева громко сказала:

— Негодяй! Такого ребенка проклинать! Придется молебен служить, чтобы снять его проклятие. А насчет приездов врет, подлец, опять будет ездить! Не избавиться мне вовек от такого зятюшки!

В это время в комнату вошел Мишенька с подстриженной челкой, в холщовой ночной рубашке и, поглядев на корзиночку, взволнованно спросил:

— Ты от папы меня увезла?

— Уехал он! — поджимая губы, недовольным голосом произнесла Арсеньева.

Миша подбежал к Абраму Филипповичу и взял гостинцы.

— Не бери от него подарок, — заворчала Арсеньева, — я тебе лучше куплю. Дорогих игрушек куплю!

— Хочу папу! — решительно сказал мальчик и строго посмотрел на Арсеньеву. — Это мой папа, я его люблю. Ты прогнала его, гадкая бабка, прогнала?

Сердясь, он ткнул ее ногой в колено и побежал к подоконнику, желая видеть, что делается за окном, но не выпускал корзиночки из рук.

Христина Осиповна, которая поспешила прийти за мальчиком, закричала:

— Фуй, шанде, Михель! Зачем ходишь босиком? Простудиться хочешь?

— Папочка мой родной! — надрывным, тоскующим голосом повторял мальчик. — Папочка, где ты?

Бабушка растерянно переглянулась с Христиной Осиповной, сделала знак Андрею Соколову, и тот ловко подхватил ребенка на руки. Миша зарыдал.

Его положили на диван, успокаивали, но он всех отталкивал, и рыдания его переходили в конвульсии. Прибежала Савелова со стаканом воды и с гофманскими каплями, но ребенок с силой отталкивал всех, выкрикивая:

— Папочка мой! Папа!

Время остановилось. Взрослые изнемогали. Вдруг Миша вытянулся и затих; только пальцы его судорожно дергались.

— Заснул? — с надеждой спросила Арсеньева.

Мишу перевернули, но глаза мальчика были плотно закрыты и лицо стало синевато-бледным.

— Обморок! — закричала Арсеньева в неистовстве. — Это я, негодяйка, его убила!

Началась суета. Арсеньева требовала доктора, но Савелова славилась цветущим здоровьем и доктора в доме не держала. После того как перепробовали все растирания, Арсеньева велела принести водки, разжала ножом стиснутые зубы мальчика и влила ему водку в рот. Со стоном ребенок очнулся. Суета вокруг него продолжалась.

Как только он пришел в себя, Арсеньева велела Абраму Филипповичу послать людей догнать Юрия Петровича и передать ему тысячу рублей, только бы он вернулся.

Миша тем временем пожаловался на озноб; его накрыли и стали прикладывать нагретые салфетки к ногам и рукам, одели, но ему не становилось лучше. Он молчал и, повернувшись к стене, не хотел ни на кого смотреть; лицо его пугало Арсеньеву своей бледностью.

Она распорядилась ехать в Тарханы, но мальчик, едва шевеля языком, обожженным водкой, гневно остановил ее:

— Не поеду с войском против папы!

Его едва перенесли в возок.

В Тарханах Мишу уложили в кроватку и приставили к нему доктора Ансельма Левиса.

К вечеру у мальчика сделался жар. Щеки его стали пылать, глаза блестели. Все притихли вокруг, только в девичьей, где по вечерам исполняли работы, на которые не требовалось много света, слышны были голоса. Девушки разбирали овечью и собачью тонкую шерсть, сучили из нее нитки, некоторые же плели из конопляных веревок себе обувь наподобие лаптей или шили варежки из заячьих шкурок. Кто-то из девушек запел в тишине. Миша сел на кровати и, вглядываясь в открытую дверь, спросил ясно: