Татьяна Толстая - Детство Лермонтова

Слезы текли по ее пожелтевшим щекам. Ребенок поднял на отца недоумевающие ясные глаза, и Юрий Петрович невольно смутился. Он понимал свое положение. Действительно, а вдруг Арсеньева умрет с горя, и все скажут, что тещу погубил он, захудалый тульский помещик…

— Прокормлю как-нибудь, — крепясь и сдерживаясь, отпарировал Юрий Петрович. — На черном хлебе и молоке ребенок только здоровее станет.

— Вы слыхали? — грозно произнесла Арсеньева, приподнимаясь. — Хочет везти к себе Мишу и черным хлебом кормить! Денег, видите ли, у него нет. А сколько он промотал за два года?

Юрий Петрович ответил с искренним раскаянием:

— Эх, ежели бы я заново стал тратить свои деньги, то, может, скопил бы…

Он простодушно высказал заветную мысль свою, но все присутствующие разом обернулись к Арсеньевой.

Афанасий Алексеевич молвил:

— Сестра может помочь тебе, Юрий Петрович, даст еще денег, чтобы ты стал разумно хозяйствовать. Только если она тебя уважит, то и ты ее уважь: не увози сына.

Арсеньева насторожилась, слыша, что Юрий Петрович жалеет о деньгах, и ответила равнодушно:

— За Мишу пусть берет сколько захочет. Всё отдам. Имение даже отдам за ребенка. Знаю, что скоро умру. Только пусть мне на закатные дни оставит Мишеньку, ангела моего…

Афанасий Алексеевич взглядом приказал сестре замолчать, велел принести чернил и бумаги и составил заемное письмо, в котором опять-таки будто бы Юрий Петрович выдавал Арсеньевой двадцать пять тысяч ассигнациями. Когда письмо было составлено, подписались свидетели — Афанасий Алексеевич Столыпин и Григорий Васильевич Арсеньев. Они уговорились завтра закрепить этот документ в суде.

Юрий Петрович встал и добавил:

— Я это только в уважение болезни Елизаветы Алексеевны делаю. А как только Мишенька подрастет, годика через два, я его к себе возьму. Оставлю только на время, пока все в расстроенных чувствах…

— Ладно, Юшенька, ладно! Мы все знаем, что ты человек добрый! — успокаивал Юрия Петровича Афанасий Алексеевич и, обняв его, повел к двери. — Пойдем, Григорий Васильевич, с нами. Пойдем закусим, переночуем, а завтра с утра в город. Нынче не поспеем.

28 февраля 1817 года в книге Чембарского уездного суда был записан новый документ, второе заемное письмо. Хлопоча о совершении формальностей и ожидая получения денег, Юрий Петрович задержался в Тарханах и выехал оттуда на девятый день после смерти жены в свое имение Кропотово, Тульской губернии, увозя с собой восемь тысяч рублей ассигнациями и надеясь получить остальные причитающиеся ему деньги в течение года.

Трагическая кончина Марии Михайловны подкосила здоровье Арсеньевой. В молодости в минуты сильных волнений она чувствовала, что деревенеет — руки и ноги переставали ей повиноваться, и только через некоторое время она начинала двигаться, как обычно. Но на этот раз одеревенелость не проходила. Арсеньева совсем не могла ходить, и только после того как доктор заставил ее выпить какие-то мерзкие микстуры, она стала немного передвигаться по комнате, и то с помощью палки; выходить же она никуда не могла. Елизавета Алексеевна поседела в ту страшную ночь, и волосы ее перестали виться: она стала плохо видеть, пришлось часто надевать очки; лицо ее пожелтело и покрылось морщинами. Сорокачетырехлетняя могучая, полная сил женщина согнулась, как девяностолетняя старуха. Теперь ей казалось, что она проживет недолго, и одного она стала добиваться — чтобы внук остался с ней последние годы ее жизни.

Всем посещавшим ее Арсеньева, как в бреду, объясняла, что она положит последние силы на воспитание внука, даст ему блестящее образование и сделает его наследником своего состояния.

Она принимала гостей, лежа на диване в кабинете; вставать ей не хотелось. Ослабевшая от горя, она ничего не желала и не видела необходимости действовать. Ей все было безразлично. Даже приезд братьев, Александра и Афанасия Алексеевичей Столыпиных, и сестер, Наталии и Александры с детьми и домочадцами, не вывел ее из этого состояния.

Мишенька все время был возле бабушки; он спал неспокойно, что-то бормоча во сне и вздыхая со стоном. Как-то утром с тоской в больших глазах он попросил Арсеньеву, взяв ее за руку:

— Пойдем в зал, играй и пой!

Арсеньева, не удержавшись, зарыдала и, всхлипывая, прерывисто ответила:

— Я не уме-ю…

Мальчик внимательно посмотрел на большие, жесткие и широкие руки бабушки, тоже заплакал и приласкался: