Александр Яковлев: Повольники

— Стой, офицер идет. Ваше благородие, вместе на войну?

— Вместе, ребята.

— Ур-ра!..

— Качать офицера!..

— Урра! Ур-ра!..

— Неси на руках.

— Вместе на войну. Бей немцев!

— Православный русский воин не боится ничего…

— Ур-ра!..

— А, милый ты мой.

— Да молчи ты, стерва, аль не видишь — все идем?..

— Пей, братцы…

Ка-ак за ре-ечкой, за Куба-анкой…

Там песня — мужичья, тягучая, там крик яростный, бессмысленный, там прямо в пыли валяется пьяный, здесь…

Весь город, как котел кипучий. Бьет все через край. Весь день бьет.

К вечеру — от города ленточками обозы:

— Через два дня уходят поезда.

В деревни, проститься с полями в последний раз, с избами прокопченными, родными…

А солдаты из казарм уже уходят. Медные трубы гремят грустный марш… и вой тяжкий виснет над толпой провожатых и слезы на всех лицах. Все, все застучало по новому.

А Боков Павел ходит пьяный — со всеми напился.

— Ты идешь?

— Не, я не иду. А у меня брат в Преображенском полку. Он, чай, уже бьет немца.

— Пей!..

— Ур-ра!..

И пьет, и поет, и плачет. А голос труба, рявкнет — всех перебьет, лошади пугаются, — вот какой голос у Павла Бокова. И полон двор у него дружков-приятелей и родных-знакомых. Всех собрал — пьют, поют, плачут.

В крутяге пошло все…

И дни за днями чередом, чередом безостановным, тянут, тянут, тянут…

Поезд за поездом с музыкой и плачем уходит из города куда-то в даль страшную…

И слез на вокзалах — моря и реки. И рев, и визг, и отчаяние.

А в церквах — и день и ночь молебны.

— Подай, Господи. Спаси, Господи.

Полиция носу на улицу не кажет, а все идет своим порядком — странным, как жизнь…

Двух недель не прошло, Боков приспособился: арбузы-то на его бакче как раз во-время поспели. Чуть утро — с возом к воинскому присутствию.

— Православные воины, вот арбузы красные.

И чередом идет православный воин за арбузами красными.

— Сколько?

— Пятак.

— Дорого.

— Да для тебя-то? Сколько дашь?

— Три копейки.

— Бери… Для воина, чтоб не уступить! Для защитничка?.. А будь ты…

— Го-го-го… Вот это наш.

— Бери. Уступлю. Бей немца…

— Ур-ра!

Крик, будто погром какой.

Деньга — самокатом в карман…

Стал город жить странной жизнью. Будто этап. Через него из уезда тысячи народа шли под немца, а немного после — под турку. Мобилизации одна за другой хлестали край и рвали сердца на части.

Идут, едут, плачут, поют, стонут; сеном и навозом мусорят улицы и дворы, будто это не город, а постоялый двор.

Сдвинулась жизнь со стержня, с тихого места сдвинулась, и пошло что-то непривычное, беспокойное.

К зиме весь город заполнился солдатней; заняли училища, заняли казармы, — чуждые, злые, жившие, как на вокзале, где вот-вот пожил и ушел; и, может быть, никогда не вернешься.

— Эх, где ты, спокойное старинное житье?!.

И отчаяние пошло потихоньку капелька за капелькой в каждое сердце, тревога в каждую душу. Пришло уныние, озлобленность, неуверенность в завтрашнем дне… Дела стали сокращаться:

— Кончится война, тогда…

Штукатуры, маляры, плотники, каменщики, печники — их пруд пруди в городе, а дела нет. Знамо, на войну ушли тучи, а все же… И ходили они по городу, как неприкаянные, в черных пиджаках среди серых шинелей.

И месяц за месяцем пошли, год за годом, как богомолки в поле, — темные, с печалью в глазах, придавленные скорбью, приниженные.

— Когда же конец? Когда?

Только Павел Боков будто расцвел в эти годы. Арбуз, аль, допустим, дыня… Проси за них двугривенный — и дадут. Потому, деньги об'явились шалые…

Подойдет к боковскому возу солдат.

— Почем арбуз-то?

— Четвертачек.

— Да, что ты?..

— Ай дорого?.. Господи, да самому теперь дороже стоит. Теперь баба по рублю на день берет. Разве я с тебя лишку прошу?

— Дорого.

— А, ну, сколько даешь?..

— Пятиалтынный.

— Давай. Разоряться, так разоряться.

— А може он не красный?

— Кто? Он?!

Боков разом багровел. И — хроп! — с наклески арбуз прямо о мостовую. Вдребезги. Красные блестки во все стороны.

— Видал? Да разе Павел Боков обманет солдата? Гляди, народ честной, вот арбузы.

И народ честной — гужом к боковскому возу. Улыбки, шум, — а четвертаки вереницей лезут в боковскую мошну.

На утро же опять на всех стенах красные афиши: мобилизация. И плач в новых семьях, и новые чадные свечи в церквах, и еще слезы, и еще горе…

— Когда же, когда же конец?

И у солдат пошло недовольство: плохо кормят, заставляют много работать. На базарах, на улицах говор: