Александр Яковлев - Повольники

А Боков бирюком оглядывался по сторонам и сесть не решался, смущался под пристальным взглядом старухи.

Спустя неделю в городе было событие: свадьба Бокова.

Хлопот было Ниночке — горы. Этого пригласи, с тем сговорись…

— Да помоги же мне, Гаря. Ах, какой ты, право, тюлень.

Боков открывал полусонные глаза.

— Ну, чего тебе, ну?

— Похлопочи, чтоб угощение было настоящее. Все я да я. А ты-то что же? Скажи, чтоб кур и гусей доставили из упродкома. Вот подпиши.

— Это что?

— Ах, пожалуйста, не рассуждай. Некогда мне…

Боков подписал.

И вот к вечеру же на плигинский двор приехали пять телег с гигантскими клетками, теми самыми, с которыми агенты упродкома ездили по уезду и собирали налог птицей.

А из клеток шум: гуси кричат, утки крякают. Базар птичий.

Ниночке еще больше хлопот…

— Гаря, подпиши.

— Что это?

— Пожалуйста, не рассуждай.

Старый плигинский дом был полон гостей в день свадьбы. Люди в куртках, гимнастерках, рубахах, фрэнчах, ситцевых платьях, с испитыми серыми лицами, на которых жизнь успела написать длинную повесть, — они толклись по всем комнатам.

«Совдеп» к этому дню уже был перенесен в другой дом, и здесь во всю ширь каталась Ниночка.

— Здесь спальня, здесь мой будуар, здесь моя приемная, здесь Гарина приемная, здесь Гарин кабинет…

Боков орал оглушительно: «пей!», обнимался со всеми и, спьянившись, потребовал гармонию, саратовскую, с колокольцами — и сам плясал под нее в присядку.

И снова орал:

— Контр-революция? Всех к стене! У меня вот они где, во!..

Он сжимал и разжимал кулак, стучал по столу, по стенам… А гости посмеивались, пили, славили в глаза Бокова и Ниночку, кричали ура, и «любимую» Бокова «Из-за острова на стрежень». Лунев распоряжался. В черном сюртуке, с красным цветком на груди, он носился по комнатам, угощал всех, называя себя отцом посаженным, и тенорком подтягивал нестройному пьяному хору. И за полночь далеко шумел пир.

Автомобили рыкали, светили глазасто, их рык в тихом городе слышался далеко — из края в край.

А город притаился — злой, как побитый зверь, — на улицу смотрели через щели чьи-то злые замечающие глаза.

— Советские гуляки, чтоб им…

Сам Боков пьяный, угрюмый, — ездил передом, в открытом автомобиле, и пьяненькая Ниночка за ним. Он слушал, как гости поют — радовался и гордился. И орал шофферу оглушительно:

— Лева, держи…

Веселым валом повалила Гараськина жизнь. Пестрая птица-щебетунья летает вокруг дубка, и дубку весело.

— Я тебя, Гаря, обожаю.

А Гараська обе руки протянет к птице — обнять или щипнуть, когда как. Э, да что там говорить. Все пошло, как в старинной русской песенке:

Много было попито, поедено,

Много было соболей поглажено.

Лунев окончательно стал в доме своим; как же, сват же. Все переговаривался с Ниночкой, тайно, наедине, показывал ей какие-то бумаги, внушал ей своим воркующим баском:

— Муж, конечно, голова, но жена — шея, и может повернуть эту голову, куда хочешь. Вы, Нина Федоровна, все, вы все можете. Дайте ему вот это подписать.

Ниночка давала. Боков хмурил лоб, читал важно и при этом шевелил губами.

— Это на счет чего же?

— А ты подписывай, пожалуйста.

И Гараська ставил внизу каракульки. А через день, через два, глядишь, у Ниночки новая брошь, новый кулон или новое платье.

Лунев ходит этакий таинственный, довольный, хитренько улыбается, белыми пухлыми пальцами расчесывает шелковую бороду.

И всем хорошо. В городе теперь знали, куда надо итти со своей докукой: к адвокату Луневу. А это главное — знать, куда пойти…

В городе же докуки росли. Все новые, одна острее другой. И злые разговоры пошли про Ниночку. Но не знала она про них.

Так-то вот.

Впрочем, и у ней была порой печаль — размолвки с Боковым. Чаще это бывало в дни похмельные.

— Гаря, вот Лунин говорит… надо ему устроить. Ты его слушайся, он образованный.

— Знаем мы этих образованных. К стенке их. Только контр-революцию они разводят.

— Ну, с тобой не сговоришь.

— А ты не говори. Чего ты, баба, понимаешь? Выпьем лучше.

— Ах, как ты выражаешься… «Баба»… Пожалуйста, я тебе не баба. Привык там с бабами возиться, и думает, что все бабы.

— Аль ты по другому устроена? Гляжу вот я, гляжу на тебя кажний день, ну, никакой отлички. Все у тебя, как у других баб сделано.

— Фу-фу-фу, какой ты грубый. Я и говорить с тобой не хочу.

И хлоп дверью. В будуар к себе… А Гараська:

— Хо-хо-хо…